обратил внимания, что это было за место, потому что ему даже в голову не приходило, что ему могут понадобиться эти деньги. Он помнил примерно, где это находится, но не мог же он перерыть все поля в двадцати милях от Гулля. И он обратился ко мне за помощью.
— Наглый товарищ.
— Да нет. Люди считают, что это вполне естественно: просить тебя об услуге после того, как они попытались тебя убить.
— Зачем ты мне это рассказываешь, Роберто? Что бы там ни было, мне это неинтересно.
— Захороненные сокровища? Тебе это неинтересно?
— Нет.
— Но это же самая лучшая разновидность сокровищ.
— По-моему, мистер Спячк совершил очень большую ошибку. Зря он тебе рассказал про золото.
— Нет. Зря он мне позвонил. А то, что он рассказал мне про золото, это было вполне разумно: так он продлил себе жизнь еще минут на пять. Может, когда-то он был очень даже крутым, но это было давно и неправда. Сам посуди, Одли: в одном углу ринга — парализованный инвалид, без гроша в кармане и с сомнительным прошлым, который считает, что он еще может кого-то перехитрить, в другом углу ринга — я. Как по-твоему, у кого больше шансов не утонуть в ванне?
— Я не буду раскапывать эти машины, Роберто. Я не копаю.
— Я так рассчитывал на тебя, Одли, что ты мне поможешь. Ты меня огорчаешь.
— А зачем тебе я? Сам не справишься?
— Я знаю, где золото, но не могу найти место.
— Как так?
— Тяжелая черепно-мозговая травма. При аварии я здорово треснулся головой. У меня память отшибло. Я помню, как мы закапывали машины, но что было до этого и что было потом — совершенно не помню. То есть я знаю, что это где-то в полях, но поля… это и есть поля. Как вполне справедливо заметил Спячк, не могу же я перерыть все поля в двадцати милях от Гулля. В общем, я знаю, что они где-то здесь, но где точно — не помню. Я даже не помню, приезжал я к тебе или нет. В смысле раньше. До этого раза. Помню только, что собирался приехать.
— Я, наверное, был в Камбодже.
— Но если бы ты что-то знал, я бы уже это понял. У тебя не лицо, а термометр — сразу все видно.
— А ты не боишься, что я раскопаю сокровища и тебе ничего не достанется?
— Нет, Одли, я не боюсь. Я же знаю, что ты меня не подведешь. Помоги мне найти машины, и я тебе заплачу. Не очень много, конечно, но все-таки… А вообще я хочу у вас тут поселиться. Давно собирался открыть собственный ресторан и изучить онтологические различия между галушкой и кнедликом.
Даже при таком низком качестве изображения мне видно, что Одли мучительно соображает, как быть. Добровольное согласие и капитуляция — это совсем не одно и то же. Мы ни разу не ездили за границу всей семьей, но иногда мы выезжали на море, на один день. Помню, я построила замок из песка, и его тут же снес какой-то мальчишка; он не нарочно сломал мой замок, он просто носился по пляжу как полоумный, задел замок ногой и сам не заметил, что сделал. И это было обиднее всего. Я построила другой замок, поменьше. Там, где его точно никто не сломает: под папиным шезлонгом. Счастье — это когда разрушение отлучается выпить кофе. Тогда я сдалась, но я не хочу, чтобы сдался Одли. Уступить — это просто, бороться — гораздо сложнее. Когда идешь пробежаться в парк и видишь какого-нибудь совершенно измотанного бегуна — он задыхается, он весь мокрый, он сейчас упадет, — ты же не знаешь, когда он сломался: на третьей минуте или на третьем часу.
Роберто садится и протягивает Одли пистолет.
— Застрели меня, если хочешь. Нет? Вот так все и должно быть между двумя старыми боевыми товарищами, когда они вспоминают минувшие дни. На самом деле мне пришлось очень несладко. Я даже сидел в тюрьме.
— Геноцид? Зверское избиение парикмахера?
— Нет. Я всего-навсего защищал свою собственность, когда у меня из машины пытались украсть магнитолу. Дело было в Румынии. Знаешь, хотя я и сам родом из маленькой страны, иногда мне начинает казаться, что это вполне справедливо, что нас, жителей маленьких стран, ни во что не ставят. Я вернулся к своей машине и увидел, что окно разбито, а рядом стоит этот парень, и у него из сумки торчит моя магнитола. Я сказал ему: «Ты чего делаешь?» — как сказал бы любой возмущенный владелец машины, но он как будто меня и не слышал.
— Он просто не знал, с кем имеет дело.
— Я схватил сумку. Он закричал: «Не трожь мою сумку». Пришлось дать ему в нос. И тут как раз подъезжает полиция, чему я несказанно обрадовался. Но моя радость была недолгой, потому что меня обвинили в разбойном нападении. Кто-то из очевидцев дал показания, что я набросился на человека с сумкой, а эту сумку он подобрал на улице — ее бросил другой человек, который, собственно, и украл магнитолу. Мне дали полгода, и свою магнитолу я больше не видел. А потом я узнал, что тот полицейский, который меня засадил, был шурином вора и двоюродным братом свидетеля, давшего показания.
Одли предлагает Роберто кофе. Роберто пробует кофе и высказывается в том смысле, что Одли совершенно не умеет его варить. Роберто сидит у Одли еще час. Как я понимаю, ему просто нечем заняться, и еще ему нравится говорить о себе и хочется, чтобы его оценили. И еще он не знает, куда идти. Нам всем нужен слушатель, которому не надо ничего объяснять.
— Я человек не тщеславный, но себя я ценю и ценю высоко, — признается Роберто. — Как ты думаешь, Одли, если человек — неудачник, это уже навсегда? Или он просто ждет своего часа?
Одли мычит что-то неопределенное.
— Нет, Одли, ты хоть и смешной, но веселья с тобой — никакого. У человека должна быть уверенность в своих силах. Человек — существо эластичное. Его можно сдавить до полного ничтожества, но можно и растянуть до величия, уж кому как повезет. Как решит госпожа удача. Дайте мне самого жалкого и убогого неудачника, и я сделаю из него монстра самоуверенности и тщеславия: деньги, слава, толпа подхалимов, все радости жизни — и ты неизбежно поверишь, что ты пуп земли. Не буду называть имена, но я знал многих известных людей, преуспевших в жизни, еще до того, как они стали известными. Это были типичные неудачники. Кое-кто даже поил меня за свой счет, лишь бы было с кем поговорить. В чем разница между дорожным рабочим, кладущим асфальт, и мировой знаменитостью? Разница в растяжении.
Когда Роберто уходит, предложив Одли вместе сходить в кино завтра вечером, Одли тяжело оседает на стуле и сидит, весь унылый и мрачный. Он еще долго молчит, а потом вздыхает:
— Все, я больше не могу.
Я никогда его таким не видела.
— Что такое?
— Заведенный порядок вещей. Что бы я ни делал, мне все равно не сломать заведенный порядок. Мне уже даже не надо никуда выходить. Они сами приходят. С доставкой на дом.
— Ты ведь не сделаешь никаких глупостей, Одли?
— Вряд ли. Мне просто не хватит на это мужества. Я такой трус, что не смогу даже покончить с собой. Я даже не знаю, что может быть хуже.
— Да брось ты. Все будет нормально. Тебе никто больше не станет грозить пистолетом.
— Откуда ты знаешь?
— Я кое-что понимаю в судьбе и ее механизмах. — Я на мгновение задумываюсь, потому что на самом деле я ничего не понимаю в судьбе; но мне нужно придумать хороший ответ. И, по-моему, я знаю какой. — Достаточно вырваться из тюрьмы один раз. Да, это трудно. Но я тебе помогу.
Одли горько усмехается.
— Увидимся вечером, — говорю я.
Одли молчит. Он весь погружен в свои мысли.
— Увидимся вечером, хорошо? — повторяю я. Одли кивает, и я отключаюсь. Мне надо закончить один проект, но это может и подождать. Меня не будет достаточно долго, так что я хорошо поливаю растения, чтобы хватило на несколько дней.
Нахожу дорожную сумку, стираю с нее пыль и собираю вещи. Если ничего не случится и все поезда не отменят до завтра, то уже вечером я буду в Санк-Айленде. Смогу приготовить Одли нормальный ужин. Это я
