Потрясающее, головокружительное ощущение, как будто стоишь на самом верху колокольни. Конечно, Бог не натирал мир. Но случилось нечто,
Дитрих подошел к вратам ризницы и заглянул в алтарную часть храма, где Минорит заканчивал приготовления. Иоахим отбросил капюшон назад, и его жесткие черные кудри, окружавшие тонзуру, колыхались от того же невидимого импульса. Он двигался с той изящной грацией, которая указывает на благородное происхождение. Иоахим никогда не знал ни вилланской лачуги, ни свобод вольных городов.
Большое чудо, когда такой человек, наследник крупной вотчины, посвящает свою жизнь бедности. Иоахим слегка повернулся, и свет от верхнего ряда окон выхватил тонкие, почти женственные черты лица, несообразно сочетавшиеся со сросшимися на переносице густыми бровями. Среди тех, кто оценивал мужскую красоту, Иоахим мог быть признан красавцем.
Иоахим и Дитрих обменялись пристальными взглядами, прежде чем монах повернулся к жертвеннику, чтобы принести два канделябра для
Иоахим вздрогнул и отдернул руку.
— Господь проклинает это богатство!
Дитрих подался вперед и схватил монаха за руку:
— Одумайся, Иоахим. Эти подсвечники у меня уже много лет, и до сих пор они никого не били. Если они не угодны Господу, зачем было ждать до сегодняшнего дня?
— Потому что Господь наконец потерял терпение к церкви, обуянной мамоной.[19]
— Мамоной? — Дитрих обвел рукой деревянную церковь. С балок и стропил на них смотрели дикие морды. На разноцветных витражах стрельчатых окон хмурились, улыбались или поднимали руку в благословении узкие фигуры святых. — Едва ли это Авиньон.
Дитрих наклонился, чтобы взглянуть на гравировку подсвечников: пеликана, кормящего своей кровью птенцов,[20] украшала монограмма Христа. Священник осторожно протянул к одному из подсвечников указательный палец. Когда тот приблизился на расстояние дюйма к основанию, послышался треск, и в воздухе между кончиком пальца и подсвечником появилась искра. Хотя Дитрих и знал, что произойдет, он отскочил так же быстро, как и Иоахим. Кончик его пальца как будто укололи раскаленной иголкой. Чтобы унять боль, Дитрих пососал палец и повернулся к Иоахиму.
— Хм. — Он вынул палец изо рта и оглядел его, — Легкая боль кажется сильнее только из-за неожиданности. — Ощущения были те же, что и с сосудом для омовения, но мощнее. Еще один аргумент в пользу того, что причина всего этого приближалась. — Но это явление всецело материально. Минуту назад я вспомнил о трюке с янтарем и шерстью, производящем подобный эффект.
— Но маленькие молнии…
— Молнии, — сказал Дитрих. Его озарила новая мысль. Дитрих рассеянно потирал палец. — Иоахим! Не может ли их сущность быть того же рода, что сама молния? — Он широко улыбнулся и вновь прикоснулся к подсвечнику, вызвав еще один разряд. Огонь от земли! Он засмеялся, заставив Минорита отшатнуться в сторону. — Представь себе водяное колесо, обитое шерстью, — сказал Дитрих монаху, — трущееся о пластинки янтаря. Мы могли бы порождать эту сущность, эту
Дитрих почувствовал, как по телу пробежал огонь. Стоявший рядом Минорит выгнул спину, глаза монаха расширились, а рот искривился в оскале. Между двумя подсвечниками забегали искры.
Яркая вспышка света озарила витражи узких окон с северной стороны церкви, отбрасывая радуги. Святые и пророки сияли во славе: Мария, Леонард, Катерина, Маргарита Антиохийская, ослепительные, как солнце. Сияние лилось через их образы и играло в мрачном убранстве церкви, испещряя статуи и колонны золотыми, желтыми, красными и белыми крапинками и, казалось, почти заставляя их шевелиться. Иоахим упал на колени и согнулся, закрывая лицо от сияющих окон. Дитрих тоже встал на колени, но смотрел во все глаза, пытаясь разом охватить взглядом картину целиком.
За вспышкой последовал раскат грома; колокола наверху зашлись в безумном, аритмичном перезвоне. Стропила церкви заскрипели и застонали, через щели и слуховые окна ворвался ветер, завывая, словно зверь. Грифоны и виверны зарычали. Резные гномы застонали. Оконное стекло хрустнуло и покрылось паутиной трещин.
И затем, так же внезапно свет угас, гром и ветер стихли. Дитрих подождал, но больше ничего не произошло. Он глубоко вздохнул и обнаружил, что чувство страха также покинуло его. Прошептав короткую благодарственную молитву, Дитрих поднялся на ноги. Он взглянул на Иоахима, скрючившегося на каменных плитах пола и обхватившего голову руками, повернулся к жертвеннику и прикоснулся к подсвечнику.
Ничего не случилось.
Дитрих посмотрел на треснувшие стекла окон.
1
В наши дни: Шерон
Во время летней сессии Шерон и Том занимались научной работой дома. Сейчас, когда весь мир в буквальном смысле лежит у кончиков наших пальцев, это легко; но в этом может таиться ловушка, ведь то, что нам нужно, может находиться чуть дальше кончиков пальцев. Том сгорбился за компьютером у окна, выслеживая маловразумительные ссылки в Сети. Он сидел спиной к комнате, а значит, и к Шерон.
Шерон расположилась на диване в другом углу комнаты — с ноутбуком, окруженная скомканными листами бумаги и недопитыми чашками травяного чая, размышляя о чем-то своем физико-теоретическом. Она уставилась на Тома, но видела то, что было перед ее внутренним взглядом, поэтому в известном смысле и она располагалась спиной к Тому. Шерон тоже использовала компьютер, но органический — тот, что был у нее в голове. Может, он и не имел выхода в Сеть, Шерон Нэги создавала собственные миры, странные и недоступные, лежавшие на самой границе космологии
Он не был прекрасен, ее мир. Все там было искривлено и вывернуто. Пространство и время закручены по спирали в причудливых фрактальных вихрях, по направляющим, у которых нет названия. Измерения подвижны как ртуть — отвлечешься, и их уже нет.
И все же…
И все же Шерон чувствовала, что этот хаос подчинен какой-то закономерности, что в нем таится рисунок, и она приближалась к нему, словно кошка — бесшумными полушажками, никогда — прямиком. Быть может, не хватало только одного верного взгляда, чтобы увидеть прекрасное. Вспомним Квазимодо или Чудовище Красавицы.
— Черт побери!
Чужой голос вторгся в ее мир. Шерон услышала, как Том хлопнул по своему компьютеру, и зажмурилась, пытаясь не слушать. Еще чуть-чуть, и она смогла бы понять. Формулы указывали на многосложные группы вращений, соединенные мета-алгеброй. Но…
Но мир распался стеклышками калейдоскопа, и на минуту Шерон ошеломило чувство безвозвратной потери. Она швырнула ручку на кофейный столик, где та звякнула о чайные чашки из белого английского фарфора. Очевидно, Господу пока еще не угодно, чтобы она разобралась с геометрией Джанатпурова пространства. Она посмотрела на Тома, склонившегося над клавиатурой с неразборчивым ворчанием.
Кое-что о Шерон Нэги выдавала маленькая деталь: молодая женщина пользовалась ручкой, а не карандашом. Пожалуй, это свидетельствовало о некотором
