не было ни капли «чужой» крови. Мать же Атауальпы к дому инков никакого отношения не имела.
К тому же она была родом из области Кито, лежащей на северной окраине царства инков, а в Кито не говорили на языке рума-сими, и в тауантинсуйской столице люди из Кито считались варварами.
Уайна-Капак сделал Атауальпу правителем Кито, и когда Уаскар вступил на престол, его сводный брат стал править своими землями на правах полунезависимого вассала нового инки.
Атауальпа желал, однако, большего. Он исподволь готовился к войне с Уаскаром, мечтая о троне инков.
И Атауальпа восстал против Уаскара. В окрестностях Куско Атауальпа разгромил своего соперника и взял его в плен.
Пока шла эта междоусобная война, страна была ввергнута в смуту. Положение не улучшилось и после победы Атауальпы.
В центре империи и на юге Атауальпу считали узурпатором. Весь клан «чистокровных» родичей инков ненавидел нового властителя и тосковал по низложенному Уаскару.
Царство четырех соединенных стран в свое время силой сплотили Пачакути и Тупак-Юпанки. Межплеменные и межобластные швы и стыки, которые постепенно зарубцовывались в «тихие годы» правления Уайна-Капака, снова обнажились в час всеобщей смуты.
Атауальпа менее всего заботился о народных нуждах. Он не только не облегчил, но и «довесил» новыми поборами и повинностями тяжелое бремя, которое его предшественники взвалили на плечи тауантинсуйцев.
Простые тауантинсуйцы были терпеливы и стойки. Они безропотно выполняли все веления инки и жрецов, но вряд ли питали сколько-нибудь пылкие чувства к своим правителям.
Простой тауантинсуец, призванный в войско, с одинаковым безразличием сражался и за Атауальпу, и за Уаскара.
У разных же военачальников и правителей голова пошла кругом, когда в стране появились два инки, когда приказы стали одновременно приходить и из Куско, и из Кито.
Затем Кито одержал верх над Куско, но легче от этого не стало. Атауальпа затеял всеобщую чистку, он изгонял должностных лиц, назначенных Уаскаром, и заменял их своими земляками. И новые, и старые чиновники пребывали в полной растерянности. Так обстояло дело, когда Писарро вновь, и на этот раз с весьма серьезными намерениями, вернулся к тауантинсуйским берегам.
ПЕРУАНСКАЯ ФЛОРЕНЦИЯ
Итак, корабль Писарро вступил в гавань Тумбеса.
Писарровские молодчики, бряцая своей железной сбруей, толпились на палубе. Радости они не испытывали. Эти тройные стены, эти массивные крепостные сооружения наводили на невеселые размышления. Слов нет, Тумбес велик и богат, но овладеть этим перуанским орешком дело нелегкое. Писарро, однако, не унывал: ведь порой окольные пути скорее ведут к цели, чем прямая дорога. В этот Тумбес надо проникнуть во что бы то ни стало, ну, а затем… затем будет видно.
Писарро пригласил на борт командиров боевых плотов. Оба толмача вступили с ними в переговоры. То ли по наивности, то ли повинуясь приказам грозного чужестранца, они клятвенно заверили своих земляков, что бородатые пришельцы явились с самыми что ни на есть мирными намерениями и что их следует принять как родных братьев.
И доверчивые тауантинсуйцы привезли на корабль бананы, сладкий картофель, дичь, диковинные плоды и несколько лам. Этих диковинных зверей испанцы созерцали с величайшим удивлением. Кто-то из них метко прозвал лам «индейскими верблюдами».
В Тумбесе в это время находился один из праправнуков Солнца, близкий родич инки Уайна-Капака. Он был человеком любознательным и отважным и без малейших колебаний решил посетить «плавающий дом» бородатых чужестранцев. Вальсовый плот доставил его к кораблю, и Писарро принял гостя с отменной учтивостью. Принц, сохраняя достоинство и выдержку, обошел корабль, побывал в камбузе, задал Писарро множество вопросов, отобедал с гостеприимными хозяевами и отдал должное крепким испанским винам.
Писарро через толмачей велел передать принцу, что в страну Перу его послал величайший на свете государь и что он, верный слуга этого всемогущего монарха, прибыл, чтобы ввести перуанские земли во владение его величества. А поскольку жители этой страны язычники и поклоняются всяческим злым духам, он, Писарро, намерен обратить их в «истинную веру».
Вряд ли эти странные речи пришлись по вкусу высокому гостю. Но он молча выслушал Писарро и не выразил ни малейшего неудовольствия.
Гостю вручили различные подарки. Испанские безделушки не привели в восторг принца, но его совершенно покорил маленький железный топорик. Прощаясь, принц пригласил испанцев в Тумбес.
Назавтра Писарро отправил в город кавалера Алоисо де Моли-ну с подарками для местного правителя.
Молина в сопровождении негра-слуги свез на берег писарров-ские дары – тощих свиней, петуха и кур.
Послы, свиньи и куры вызвали в Тумбесе страшный переполох. Изумленные тауантинсуйцы окружили закованного в стальные доспехи кавалера. Их поражало все – длинная борода посла, и его железный кафтан, и его странная речь. Но полнейшее недоумение вызвал диковинный человек с лицом, черным как сажа. Кое-кто пытался отмыть негритянского гостя добела, и, когда попытки эти не увенчались успехом, удивлению зрителей не было конца. Толпа пришла в восторг, когда подал голос порядком помятый петух. Все были убеждены, что эта птица говорит на языке пришельцев…
Встреча двух миров – старой Европы и юного тауантинсуйско-го царства – потрясла не только жителей Тумбеса, но и видавшего виды кавалера Молину.
Под вечер он явился на корабль совершенно сраженный впечатлениями. Рассказ Молины, сбивчивый и невнятный, не удовлетворил Писарро, и он решил послать на следующий день более толкового лазутчика. Его выбор пал на рыцаря Педро де Кандию, уроженца острова Крита, чистокровного грека. Кандия был вернейшим соратником Писарро. Год назад на острове Гальо Кандия одним из первых переступил черту, которую провел на прибрежном песке его железный вожак.
Кандия сошел на берег в боевом облачении. На нем была стальная кольчуга, тяжелый меч висел у бедра, не менее тяжелый аркебуз оттягивал плечо.
Прежде всего Кандия продемонстрировал перуанцам мощь своего огнестрельного оружия. К несказанному изумлению зрителей, он выстрелил из аркебуза в толстую доску. Аркебуз был оружием шумным и дымным, грохот выстрела подобен был грому, доску же свинцовая пуля разбила в щепы.
Затем Кандия, окруженный толпой зевак, двинулся осматривать город. Немало всяких и разных городов повидал он на своем веку. Он бывал и в Риме, и в Мессине, и в Толедо, не раз бродил по шумной Севилье, подолгу живал в городах-биваках Нового Света – Санто-Доминго и Панаме.
Все эти города, старые и юные, большие и малые, рождались и набирали силу стихийно. Они обрастали диким мясом портовых или рыночных кварталов и, распирая каменные пояса крепостных валов, растекались во все стороны грязными окраинами и предместьями. Старое ядро этих городов, иссеченное узкими, путаными улочками, задыхалось в кольце древних стен. Дома жались друг к другу спинами, вытягивали к небу длинные шеи. Над многоярусным каменным муравейником щетинились иглы церковных шпилей. Церкви, часовни, монастыри гнездились везде и повсюду, мирно уживаясь с кабаками и воровскими притонами, гнусными трущобами и бойкими толкучками. Вода была если не на вес золота, то на вес меди, ее развозили в бочках и бурдюках. Жидкая нечисть стекала в городские клоаки по уличным канавам, отравляя и без того зловонный воздух.
В Тумбесе все было иначе. Город строили на долгие века светлые умом зодчие. К крепости примыкали просторные жилые кварталы с не очень широкими, но прямыми и – о чудо! – чистыми улицами. Дома, обычно невысокие, одноэтажные, выходили на улицу слепыми, безоконными фасадами. Каменные здания встречались не часто, большинство домов строилось из адобы – необожженного кирпича. Студеная вкусная вода струилась в облицованных камнем каналах. Воду подавали в город из недальних гор.
Кандия привык к многоголосым шумам европейских городов. Там, в Риме или в Севилье, голова шла кругом от колокольного звона, цокота копыт, истошного рева ослов, лошадиного ржания, пронзительных криков водоносов и разносчиков.
