более ее исхудавшего тела.
– Поддержи меня, я падаю… – проговорила она, закрывая глаза.
Офицер подхватил ее.
Петр, в своем обычном темно-зеленом камзоле с небольшими красными отворотами, в зеленых чулках и тех же старых башмаках с пряжками, с треугольной шляпой на голове и с дубинкой в правой руке, здоровался с войсками.
На мгновение взор его остановился на смертельно бледном лице Марьи Даниловны.
В глазах его промелькнуло выражение жалости, и лицо его подернулось судорогой.
Но он прошел мимо, ни слова не сказав, только сильнее стиснул дубинку.
За ним еле поспевал Меншиков.
Царь твердыми и решительными шагами подошел к палачу. Его сопровождал не отстававший от него Меншиков, но Петр, полуобернувшись к нему, коротко сказал:
– Отойди, Данилыч.
Меншиков отступил.
Царь тихо говорил что-то палачу, и тот кивал головой.
Никто не слыхал его слов и ответов исполнителя правосудия, но многие из присутствующих шептали друг другу:
– Царь приказал ему не убивать ее. В последнюю минуту он помилует ее.
Общее любопытство было возбуждено до последней степени. Однако царь, отошед от палача и заняв свое место, сделал знак приступить к казни.
Офицер, дрожащим прерывающимся от волнения голосом, прочитал во всенародное услышание приговор суда.
Вряд ли Марья Даниловна слышала его. В ее уме совершалось что-то странное. Ясно, как будто это случилось вчера, встала перед ней картина ночи со звездами и луной на небе, с привольной, безграничной степью. Стальной змейкой вьется река, покрытая чешуйчатым лунным налетом; горят угли костров, разожженных близ шатров. Опрокинутые повозки, ржание лошадей где-то вдали. В котелках варится пища, и порой пламя, длинное и красное, подымается к прозрачному, темному небу, и ветерок колышет его… Слышит она таинственные слова, раздающиеся теперь, в эту тяжкую и страшную минуту ее жизни, отчетливо, точно наяву: «Всю судьбу твою вижу… Быть тебе счастливой и богатой, да знатной, да в почете у многих… Полюбит тебя самый великий человек, ростом он выше всех и лицом красавец. Дорого обойдется тебе его любовь… головой заплатишь ты за нее…»
Марья Даниловна всходила на плаху. Еще только одна последняя ступенька отделяла ее от жизни. Вот она перешагнула ступеньку, и последняя мысль мелькнула в ее голове: «Правду сказала старуха!..» Затем какой-то неясный сизый туман заволок ее сознание.
Ее нагнули, положили ее голову на обрубок дерева.
Толпа замерла. Все взоры сосредоточились на царе, в ожидании знака его к остановке казни. Но фигура царя походила теперь на каменное изваяние, даже обычные судороги точно временно покинули его. Ни один мускул лица его не дрогнул.
Блеснул размашисто в воздухе топор, и голова Марьи Даниловны отделилась от туловища. Тонкая струйка крови окрасила помост, и палач вытер лезвие топора о клок сена, лежавший на плахе.
Чудная головка Марьи Даниловны скатилась в корзину.
Царь чуть заметно побледнел, и рука его, державшая дубинку, слегка задрожала.
Он быстрыми шагами подошел к корзине, прислонил палку к помосту, нагнулся, достал мертвую голову казненной, поднес ее к своим губам и поцеловал в волосы.
– Прощай! – пробормотал он, бережно и любовно кладя обратно в корзину то, что он когда-то так любил и чем он когда-то так восторгался.
Он приказал офицеру доставить корзину с головой Гамильтон во дворец и удалился скорыми, торопливыми шагами с площади. На ходу он трижды осенил себя крестным знамением.
Меншиков последовал за ним в некотором отдалении. Опоздавшему, по обыкновению, Зотову он сказал:
– Сие называется Немезидой.
Зотов похлопал слезливыми глазами и пошел рядом с ним.
Стал накрапывать дождь, и народ безмолвно удалился с площади.
Голова Марьи Даниловны долгое время хранилась в спирту в петербургской кунсткамере, а впоследствии неизвестно куда исчезла.
Примечания
1
Ямбург.
2
Впоследствии – Марли.
3
Средняя часть Большого дворца.
4
Картинами.
5
Менуэт.
