Дворянин великого князя

непомерно высокой печной трубой, примостившуюся к этим развалинам; два окна в уцелевшей стене темнеют мрачными дырами; по всему двору — обломки полуобгоревшей мебели, а поодаль, будто сломанные зубы, торчат остатки некогда прочного частокола. Но самым удивительным в этой картине были ворота. Светлые, новенькие, на толстых просмоленных вереях, почти не тронутые огнем и гостеприимно распахнутые, они одиноко стояли напротив входа в дом на совершенно голом месте — и ни следа ограды по обе их стороны…

Медведев тронул поводья и медленно объехал вокруг развалин.

Ветер утих, лес перестал шуметь, и наступила мирная тишина, в которой все ночные звуки слышны удивительно далеко.

Откуда-то слева донесся одинокий удар монастырского колокола, позади в лесу несколько раз ухнул филин, с правой стороны изредка долетал приглушенный лай собак..

Медведев смотрел на разрушенный дом, и вдруг простая и сладкая утешительная мысль пришла ему в голову: конечно же, он ошибся, просто сбился с пути, и это вовсе не Березки; а его дом чуть подальше, — там горит печь, там светло и уютно, там с нетерпением ждут нового хозяина „люди тяглые, данники и слободичи, что на воле сидят“…

И тут он вспомнил испуганного мужичка.

„Березки легко узнаешь по конскому хвосту…“

Медведев развернулся. Над лесом показалась луна. Длинные волосы серого лошадиного хвоста свисали из-под конька ворот, чуть шевелясь от легкого движения теплого ночного воздуха.

Да-а, дом за зиму изрядно отсырел...

С левой стороны, откуда недавно донесся удар колокола, послышался неясный шум.

Медведев прислушался. Глухой топот копыт, свист и выкрики быстро приближались. Василий неторопливо огляделся, подъехал к покосившемуся обломку частокола и, укрывшись в его тени, стал спокойно ждать.

Шум все усиливался, и вскоре вдали на дороге, с той стороны, откуда он приехал, появилось темное пятно. Оно на глазах росло и неслось прямо сюда. Конный отряд примерно из двадцати хорошо вооруженных всадников с гиканьем, свистом и руганью промчался мимо Василия и растаял в тени леса.

Когда шум затих, Медведев выехал из своего укрытия, спешился, подвел Малыша к колодцу и, убедившись, что вода пригодна для питья, напоил его, проверив сначала, достаточно ли конь остыл после дороги. Только после этого напился сам..

Что же это значит? Дом разрушен и, судя по всему, сгорел еще осенью, но колодец чист, журавель прочен, берестяное ведро, хоть и протекает, сделано недавно, а тропинка хорошо утоптана… Интересно…

В стоящем неподалеку от дома и почти уцелевшем строении, которое когда-то служило баней, Медведев обнаружил в углу груду прошлогоднего сена и нашел, что оно годится на ужин Малышу. Вытащив бутыль Микиса, он тщательно обтер коня пучком сена, смоченным тем самым греческим вином, за которым великий князь нарочно посылает купцов в Византию, а сам, взяв бутыль и прихватив из сумки краюху хлеба и луковицу, отправился к дому.

В правой части развалин обнаружилось нечто вроде комнаты с почти целым потолком, если не считать всего лишь одной дыры, да и та была сбоку, возле стены. Посреди стояла полуобгоревшая широкая скамья, а прямо под дырой в потолке, сквозь которую виднелось звездное небо, — огромная дубовая кровать. Медведев встал на нее и, подтянувшись на руках, забрался сквозь дыру на чердак. Там было пусто, а проломленная в нескольких местах кровля едва держалась. Он выглянул наружу и осмотрелся. В той стороне, откуда доносился лай собак и — куда направился недавно промчавшийся по дороге отряд, полыхало большое зарево. Порывы легкого ветерка доносили запах гари, звон оружия, шум и выкрики.

Василий спустился обратно в комнату и приступил к ужину.

Народец здесь, должно быть, помельче, — если бы в Диком поле кто-нибудь вздумал навестить соседей с таким неприличным шумом, обратно наверняка бы никто живым не вернулся. Там подкрадываются бесшумно, нападают внезапно, убивают безмолвно, грабят быстро — всегда трезвые и на голодный желудок, и лишь возвратившись и выставив надежную охрану, могут позволить себе веселое застолье, разгул и шумный дележ добычи.

Медведев поужинал неторопливо и с аппетитом, запил хлеб и луковицу несколькими глотками знаменитого греческого вина и уже приготовил себе постель из охапки сена, когда шум и крики стали вновь приближаться.

Едут обратно. Глянуть, что ли…

Он вышел во двор своего дома и встал у ворот за вереей, невидимый с дороги.

Отряд возвращался, сильно растянувшись и поредев наполовину; несколько окровавленных, израненных людей едва держались в седлах, какой-то бородач вез длинный белый сверток, похожий на закутанное женское тело, а когда все уже, казалось, проехали, последний всадник вернулся и громко заорал:

— Степан! Ты где?

Что-то знакомое почудилось Медведеву в его голосе. Он присмотрелся внимательней.

Да, нет сомнений — это тот самый бродяга, который сегодня днем приставал с расспросами на постоялом дворе в Медыни, только сейчас одет он совсем иначе и вооружен до зубов.

Наконец показался последний, сильно отставший всадник, и сразу стало ясно, что его задерживало. На крепком татарском аркане, привязанном к седлу, он волочил какой-то тяжелый, грязный мешок.

— Да брось ты наконец эту падаль! — яростно крикнул вернувшийся.

Тот, кого он назвал Степаном, выхватил саблю и, обернувшись на скаку, перерубил аркан. В этот момент он находился как раз напротив Медведева» и мешок, прокатившись еще несколько саженей, с глухим стуком ударился о верею, за которой стоял Василий.

Лошадь, освободившись от тяжести, резко рванулась вперед, и оба всадника умчались вдогонку своему отряду.

Степан? Хорошо. Жаль, не удалось его как следует разглядеть — лицо чем-то обмотано, волосы спрятаны под меховую шапку, одет, как и все здесь, по литвинскому обычаю, но это, несомненно, тот второй оборванец, что сидел в темном углу медынского постоялого двора…

Стук копыт быстро стихал вдали.

Василий вышел из-за вереи, склонился над мешком у своих ног и в холодном лунном свете увидел то, что и ожидал-грязные, кровавые лохмотья, прилипшие к страшно обезображенному, уже совсем холодному телу.

Медведев перекрестился, прежде чем прикоснуться к покойнику: так научил его отец, когда он был еще совсем маленьким — и это, пожалуй, одно из самых ранних детских воспоминаний — умерла после короткой болезни мать, и отец хотел, чтобы они вместе положили ее в гроб, хотя, конечно, поднял покойницу он сам, а Василий только ухватился ручонкой за подол ее платья, но с тех пор он всегда крестился, прежде чем притронуться к мертвому, независимо от того, был ли это его товарищ или только что убитый им самим враг.

Он срезал аркан, затянутый на ногах мертвеца, неторопливо и аккуратно свернул его кольцами, чтобы завтра при свете дня разглядеть как следует, затем не без труда поднял довольно тяжелое тело, отнес в дом и уложил на скамью, стоящую посреди комнаты, где он недавно ужинал. Отыскав в углу какие-то полуобгоревшие лохмотья, он прикрыл ими покойника, прихватил оставленную на кровати бутыль с вином, вышел, плотно прикрыв осевшую на одной петле дверь, и направился к Малышу. Здесь он приготовил себе постель из остатков сена, внимательно прислушался к обычным ночным шорохам, доносящимся снаружи, не уловил в них ничего подозрительного, вытянулся поудобнее, глубоко вздохнул и тихо сказал себе:

— Ну вот я и дома!

Глава третья «В мире нет ничего случайного…»