казаки-разбойники.
— В сыщики-разбойники, — ввернул Зубцов. — А сыщиком-профессионалом нельзя стать за несколько недель. Но года через два — три этот интеллигентный юноша оправдает наше долготерпение…
— Шутить изволите, Анатолий Владимирович. Года два — три. А раскрываемость? Ведь у твоего перспективного Эдика раскрываемости пока никакой.
— Придется, значит, мне поднатужиться и за себя, и за него. Другого помощника мне не надо.
…Сейчас Зубцов с улыбкой обошел Федорина и заметил с нескрываемым удовольствием:
— Ох, да и массивным ты стал, Эдик, солидным. Честное слово, позировать впору для плаката: моя милиция меня бережет…
— Где уж нам, — в тон ему возразил Федорин. — Вот ты действительно соответствуешь по фактуре. На одном диванчике с тобой, пожалуй, не поместишься…
— Ага, полнею, — меланхолично признался Зубцов. — Не то бумаги, не то годы. А ты, говорят, на Игумнова вышел самостоятельно?
— Говорят… — Федорин кивнул с напускным равнодушием. И спросил озабоченно: — Ты никогда не слыхал о ювелире Никандрове Иване Северьяновиче?
— Никандров? Никандров? — Зубцов прошелся по кабинету и уверенно сказал: — Нет, не встречался никогда.
— И не должен встречаться, — с облегчением подтвердил Федорин. — Его коллеги, ювелиры, говорят о нем как о честнейшем человеке и большом искуснике.
— А дома у него что узнал? — спросил Зубцов как о разумеющемся само собой.
Федорин рассказывал, и лицо Зубцова становилось все более озабоченным.
— Вот что, Эдик, — прервал друга Зубцов. — Это тот случай, когда надо немедленно ставить в известность начальника нашего отдела.
Подполковник Орехов встретил Федорина шутливо:
— С чем пожаловал, Эдуард Борисович? С реляцией или за подмогой?
Эдуард Федорин не умел докладывать бесстрастно и скупо. Однако суховатый, даже педантичный Орехов, более всего ценивший в рапортах подчиненных точность и краткость, ни разу не перебил его.
…В домике на Восьмом проезде Марьиной рощи Иван Северьянович Никандров поселился с женой и сыном лет сорок назад, вскоре после смерти своего отца, Северьяна Акимовича, известного до революции золотых дел мастера и ювелира.
Никандров-старший не утаил от Советской власти редкостного своего мастерства и не оставил сыну в наследство ни бриллиантов в стенке скворечника, ни золотых червонцев в чердачных стропилах. Не оставил ничего, кроме фамильной профессии да отцовского напутствия:
— Давно замечено, что золото — не мед, да и к губам липнет, и к рукам льнет… Так вот, Иван, намотай себе на ус: ты — государственный служащий! И чтобы никогда ни единой пылинки — слышишь, ни единой! — ни к рукам, ни к губам! Беги от тех малоумов, что жужжат: мол, с трудов праведных не наживешь хором каменных. Счастье жизни не в хоромах и прочем, а в чистой совести и спокойствии души…
На пенсию Иван Северьянович вышел, когда ему уже перевалило за семьдесят. С тех пор из дому отлучался не часто, но в годовщины смерти отца, своей рано умершей жены и погибшего на фронте сына непременно выстаивал панихиды в кладбищенской церкви.
Хлопоты по хозяйству взяла на себя вдовая свояченица Никандрова, Пелагея Петровна. Иван Северьянович в теплые дни часами сидел на скамье под яблоней, перебирал в памяти минувшие годы и давно ушедших из его жизни людей. А когда ударяла стужа, дремал в старинном, с высокой спинкой кресле подле жарко натопленной голландки.
Последнее майское утро задалось непогожим. С ночи зарядил дождь. Озябшие воробьи нахохлились, притулились под стрехой дровяника. Расцветшие яблони постанывали на ветру.
Пелагея Петровна видела из кухни, как стоял Иван Северьянович у окна и покачивал головой, сокрушался над бедой яблонь. Потом сел в кресло и взял газету. Но не прошло и получаса, как газета шлепнулась на пол, а Иван Северьянович стал легонько похрапывать.
И вдруг задребезжал молчавший целыми днями звонок у калитки. Пелагея Петровна сердито зашикала, замахала руками и покосилась испуганно на дверь, за которой дремал Иван Северьянович. Но оттуда уже послышалось его невнятное спросонок бормотание:
— Примерещилось никак? Сон тяжелый, должно быть. Кефир нынче был жирноват.
Звонок повторился. Требовательнее, громче.
— Пелагеюшка! — окликнул Никандров удивленно. — Узнай, голубушка, кто там.
Пелагея Петровна накинула на плечи стеганку, выбежала во двор и, обходя разлившиеся лужи, засеменила к воротам.
Зябко подняв воротник плаща, надвинув шляпу на густые, в крупных дождевых каплях брови, у калитки нетерпеливо топтался рослый осанистый мужчина.
При виде Пелагеи Петровны в его больших, казалось, лишенных белков, глазах промелькнуло неудовольствие, но тотчас же тугие глянцевито-шафрановые щеки дрогнули, яркие губы разошлись в широкой улыбке. Он галантно приподнял шляпу и сказал:
— Мне нужен ювелир Никандров.
Пелагея Петровна было уже совсем посторонилась в калитке: «Нужен, так входите». Но то ли не поверила сладкой улыбке пришельца, то ли рассердилась, что своим трезвоном потревожил он дрему Ивана Северьяновича, то ли вдруг шевельнулось в ее душе недоброе предчувствие, возразила строптиво:
— Мало ли что нужен. А мы не ждем никого.
Мужчина поджал обиженно губы и сказал с укором:
— У нас, на Кавказе, гостей встречают радушнее. Попрошу вас э-э… мамаша, передать хозяину или кто он там для вас, что к нему приехал и желает видеть его заслуженный артист… скрипач Мамедов из Баку.
— Тебя, Иван Северьянович, домогается там один, — сказала Пелагея Петровна, возвратясь в комнату. — Говорит, что заслуженный артист по скрипке. Видно, из этих, как их… из азиятов. Дожидается у ворот.
— Заслуженный артист? Право, странно. Не знаю я артистов. И не жду никого.
— Так, может, я обскажу, что хворый, мол, ты нынче, да и провожу с богом.
Никандров покосился на окно, исполосованное дождем и скрипевшее под ветром, поежился, плотнее запахнул полы потертого стеганого халата и возразил с мягким укором:
— Ну, полно, Пелагеюшка, господь с тобой. Можно ли в этакую-то непогодь оставлять человека у ворот. Нет уж, проси в дом. Да расстарайся чайку, надо отогреть музыканта.
Следом за Пелагеей Петровной гость вступил в комнату, остановился перед Никандровым, учтиво наклонил голову:
— Мамедов, Ахмад Аббасович. Первая скрипка в симфоническом оркестре Бакинской филармонии. Заслуженный артист Азербайджанской республики. — Помолчал, давая хозяину время оценить и осмыслить сказанное, и продолжал: — К вам, Иван Северьянович, у меня весьма деликатное дело. — Замолк и красноречиво покосился на Пелагею Петровну.
— Пелагея Петровна — моя близкая родственница, у меня от нее нет секретов, — возразил было Никандров, но сразу же смягчился. — Ну, коли уж вы настаиваете… Пелагеюшка, сделай одолжение, оставь нас покуда…
Пелагея Петровна сердито захлопнула за собой дверь, но все-таки услыхала слова гостя:
— Иван Северьянович, вы аксакал ювелиров…
Она прошла на кухню и нарочно гремела посудой: надо же было как-то выразить неодобрение этому барственному скрипачу и не устоявшему перед его натиском Ивану Северьяновичу. Из-за неплотно прикрытой двери в кухню долетел звонкий от волнения голос Ивана Северьяновича: «У вашей ханум дурной вкус, маэстро. Это вовсе не женская цепочка. Вместе с моим покойным батюшкой лет шестьдесят назад мы изготовили ее для сибирского золотопромышленника…».
Но фамилии этого золотопромышленника она не запомнила: не то Борылин, не то Бутылин…
