время, разговаривая с выдуманным старшим братом, а это определенно было смешно.
— «Стихотворение о том, что заполночь и мне некуда идти».
— Надо бы ей друзей завести, — сказал Грег и стал читать его вслух. — Слушай, она влюбилась.
Мысль, что Черри влюблена, меня ошеломила.
— В кого?
Там не говорилось. Стихотворение было посвящено таинственному предмету страсти и озаглавлено «Моя любовь к Z».
При мысли о том, что мелкая дурочка Черри влюблена, мы ухватились за столбы, чтобы не упасть.
В дневнике была еще уйма стихов. Так же там описывался повседневный быт — например, как Черри ходит на уроки скрипки или с мамой в магазин: кажется, ей нравилось ходить с мамой по магазинам, — но через каждые несколько страниц, встречалось новое стихотворение, всегда под печальным названием «Одиночество Луны» или «Брошенный пес воет от боли».
Грега это ужасно развлекало, да и меня тоже. Мы стояли, перелистывали страницы, вчитываясь в аккуратный почерк, которым Черри излагала подробности своих уроков музыки, походов за покупками и неразделенную страсть. Когда Грегова мать выходила из дома на работу, мы быстро припрятали дневник и тронулись в школу, читая на ходу. Об этом Z, похоже, было написано немало.
Мы снова открыли стих «Моя любовь к Z».
— Может, она влюбилась в Зеда?
— Погоди, вот Сюзи услышит, — сказал Грег и мы засмеялись при мысли о том, как Сюзи отреагирует на то, что Черри вожделеет ее парня.
Вся эта история казалась до того уморительной, что когда мы добрались до школы, у нас ребра болели от смеха. Черри, лохматая, как копна, конопатая, безобразно очкастая, питает к кому–то старость — смех да и только.
Нам пришла было мысль держать дневник в тайне, но ее хватило ненадолго. В классе, где мы каждое утро собирались на перекличку, я нагнулся и прошептал Сюзи, что Черри влюблена в Зеда и пишет стихи о том, что ей хочется иметь мифического старшего брата. Сюзи начала смеяться, и ей пришлось рассказать соседке сбоку, над чем она смеется. Скоро все знали, что Черри, нелепая девчушка, которая учится на класс младше, пишет поэмы и влюбилась. Все согласились, что это очень смешно.
Грег отлично изобразил, как Черри пилит на скрипке и говорит что–то типа: «Я такая несчастная, никто меня не любит», и все смеялись.
Сюзи прошептала мне, что это было гадко — стащить дневник, но вскоре уже зачитывала вслух самые пикантные строчки юношеских стихов Черри.
Все насмехались над Черри, но все пошло наперекосяк, когда Басси выхватил дневник у девочки, сидевшей рядом с Сюзи, и начал читать. Он пролистнул несколько страниц и взвыл:
— Она говорит, что хочет вступить в Драконье Войско Готхара. Это еще что?
Басси посмотрел на нас. Я посмотрел на Грега. Грег нахмурился. Я нахмурился. Похоже, Черри заносила в дневник подробности наших полетов на драконах. Довольно многочисленные подробности, судя по выдержке, которую зачитал Басси для всеобщего сведения.
— «Они держат связь с тайной страной Атлантидой», — процитировал Басси, и все взревели от хохота.
Объектом насмешек перестала быть Черри. Им стали мы с Грегом. Я попытался выхватить дневник, но Басси меня отшвырнул и тут вошел учитель. В конце урока Басси забрал дневник с собой.
Мы с Грегом поняли, что совершили страшную ошибку.
Надо было тщательно изучить документ, прежде чем выставлять его на публичное осмеяние. Теперь потешались над нами.
— Тупая мелкая сучка, — выпалил Грег. — Зачем об этом–то ей понадобилось писать?
Мы ненавидели Черри за то, что она втравила нас в неприятности. Теперь нас будут вечно презирать за то, что мы, два пятнадцатилетних парня, до сих пор понарошку летаем на драконах, разговариваем с Атлантами и спасаем принцесс.
ДВАДЦАТЬ ДВА
Это был скверный день в школе. Учительница французского высмеяла мой акцент, потому что моему глазговианскому языку не давались некоторые простые существительные. Заместитель директора остановил нас с Грегом в коридоре и стал приставать, чтобы мы постриглись. Он долго–долго нас отчитывал. Складывалось впечатление, что репутация всей школы зависит от того, какой длины у нас волосы. А то и репутация всей Шотландии.
Басси дразнил нас без устали нашим выдуманным миром. Мы уже ненавидели Басси. Он играл в футбол и ему не нравился «Лед Зеппелин». Он нас задирал, а мы ничего не могли поделать.
Хуже всего, что Черри в буквальном смысле промаршировала к нам и потребовала свой дневник.
Собралась большая толпа любопытствующих. Молва о безнадежной страсти и поэзии Черри уже разнеслась, и теперь Черри сама попала под град язвительных замечаний. На подходе она, казалось, готова был разразиться речью, но вместо этого лишь попросила вернуть дневник и залилась слезами.
Я не знал, что сказать. Все сложилось катастрофически неудачно. Пришлось сознаться, что дневника у меня больше нет. Басси его не отдает. Черри не успокаивалась. Общественное мнение повернулось против нас с Грегом. Все потешались над задушевными мыслями Черри, но когда она шла через спортплощадку, беспомощная, без друзей, сжимая потертый черный скрипичный футляр, и слезы ручьями текли из–под ее толстых очков, все решили, что кража дневника была ужасной выходкой.
— Позор, — сказала Сюзи, хотя и сама немало повеселилась. Она еще сказала, что не станет больше разговаривать с нами никогда в жизни, если Черри не получит дневник обратно, и ее друзья тоже не станут.
— До такого могут докатиться только те, кто воображает, что летает на драконах, — сказала одна из симпатичных девочек, которые стояли рядом с Сюзи. — Повзрослеть вам пора.
Только Басси и его дружки не питали никакого сочувствия и всё ходили вокруг и читали дневник Черри всем желающим. Казалось, конца этому не будет, пока не появился Зед, который утром прогулял и пришел только после обеда. Услышав, что творится, он направился к Басси и велел ему отдать дневник. Басси был крупнее и крепче Зеда, но противиться его моральному авторитету не мог. Он покорно протянул дневник, не переставая смеяться над тем, какие мы с Грегом пара педиков и какая чувырла Черри. Зед вернул дневник Черри. Она высунулась из своей скорлупы ровно настолько, чтобы его поблагодарить, а затем опять погрузилась в свою беспросветную печаль.
— Не очень красивый поступок, — сказал Зед мне и Грегу, но проповедей читать не стал.
ДВАДЦАТЬ ТРИ
Дневник Черри был не единственной гадостью, происходившей вокруг. Жизнь с каждой минутой становилась все труднее. До сих пор я топил свою сексуальную фрустрацию в Фантастическом Драконьем Войске, но, похоже, этого было уже недостаточно. Я засыпал с мыслью о Сюзи, а наутро изнывал еще сильнее.
В довершение всего оказалось, что фрустрация, возможно, затянется до конца моей жизни, потому что Грег сказал, что одна девчонка из нашего класса назвала меня толстым. Это был гром среди ясного неба. Я даже не думал о такой возможности. Я никогда прежде не думал о форме своего тела.
Я посмотрел на себя в зеркало. Мне показалось, что я, может быть, слегка полноват. Это плохо. Другим я, наверно, кажусь огромным, как дом. Меня будут ненавидеть — и с полным к тому основанием.
Моя жизнь катилась под откос. Если я так и останусь толстым, ни одна женщина не захочет со мной гулять. Ни одна не захочет, чтобы ее видели рядом. Мне никогда ни в чем не видать успеха и со мной никто не будет дружить. Разве такой ожиревший малый заслуживает дружбы?
Я посмотрел на мои плакаты «Лед Зеппелин» и осознал, какие там все худощавые. Они гораздо тоньше меня. Невероятно, что я этого никогда раньше не замечал. Как я вообще собираюсь идти смотреть на группу, будучи таким толстым? Что за дурацкая мысль. Скорее всего, тех, у кого избыточный вес, вообще не допускают смотреть на «Лед Зеппелин».
Вот почему я перестал есть и стал худым. С тех пор у меня не складываются отношения с едой. Я не могу быть счастлив, когда ем. Не особенно люблю еду и совсем ей не доверяю. Я не допускаю никакой спонтанности, когда дело касается еды. Например, не может быть и речи, чтобы я с друзьями пошел в ресторан под влиянием минутного порыва. Как знать, что за вредоносные ингредиенты окажутся в чужом, незнакомом обеде.
Я чураюсь самой идеи питания. Мне не нравилось думать о том, что внутри меня. Я стал вегетарианцем, чтобы поменьше думать о еде. Еда причиняла мне в жизни всякого рода проблемы, вплоть до душевной болезни.
Однако, положительный момент — в том, что я всегда оставался худым.
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ
Совсем скоро после того, как Зед поставил мне те пластинки, я помешался на «Лед Зеппелин». У них был лучший в мире звук. Я купил два первых альбома и провел немало времени, разглядывая обложки. «Лед Зеппелин I» был очень волнующий — с черно–белым цеппелином, низвергающемся в пламени на землю, но обложка «Лед Зеппелин II» была просто Страной Чудес. Поверху на ней летел могучий цеппелин, а под ним располагалась фотография участников группы в виде немецких авиаторов. Казалось, что банда — это часть эскадрильи.
Среди мраморных колонн метались лучи прожекторов придавая всей картине величие и грандиозность. Я любил обложку этой пластинки.
Когда у нас, в конце концов, появился проигрыватель, то есть — где–то в районе выхода «Лед Зеппелин III», — я стал сидеть у себя в спальне и слушать их подряд раз за разом. Я слушал пластинки постоянно, до школы и после школы, а по выходным — днями напролет. Все вокруг стало казаться лучше. Я
