Цезарь Фликермен интересуется, имеет ли президент в виду какую-то конкретную дату.
— О, думаю, прежде чем мы назначим дату, нам стоит обсудить это с матерью Китнисс, — говорит президент. Аудитория взрывается от смеха, и президент обнимает меня. — Может быть, если вся страна попросит ее об этом, мы увидим тебя замужней, прежде чем тебе стукнет тридцать.
— Вам, возможно, придется принять новый закон, — хихикаю я.
— Если это подействует, — заговорщически говорит президент, используя свое чувство юмора.
О, как же нам весело вместе.
Вечеринка, устроенная в банкетном зале особняка президента Сноу, несравненна. Сорокафутовый потолок оформлен как вечернее небо, и звезды светят точно так же, как они делают это у нас дома.[10] Я предполагала, что в Капитолии они выглядят точно так же, но кто знал? Город здесь всегда слишком ярко освещен, чтобы можно было увидеть звезды. Между полом и потолком, на чем-то, похожем на белые пушистые облака, плавают музыканты, но мне не видно, чем они крепятся. Традиционные обеденные столы заменены бесчисленными диванами и стульями, некоторые из них окружены каминами, другие стоят около ароматных цветников или прудов, заполненных экзотической рыбой. Все сделано так, чтобы гости могли поесть, выпить или сделать что-то еще, что им нравится, в предельном комфорте. В центре комнаты находится большая покрытая плиткой площадка, служащая танцполом, от которой бежит дорожка к сцене для выступающих, которые приходят и уходят, смешиваясь с остальными ярко одетыми гостями.
Но настоящей звездой вечера признана еда. Столы, полные деликатесов, стоят по всему периметру комнаты. Все, о чем вы только можете подумать, вещи, о которых вы даже не мечтали, поджидают вас. Целые жареные коровы, свиньи, козы, от вида которых начинают бежать слюнки. Огромные блюда с птицами, фаршированными изумительными фруктами и орехами. Морепродукты, которые так и просят опустить их в рядом стоящие соусы. Бесчисленное количество разных видов сыров, хлеба, овощей, сладостей, водопады вина и потоки обжигающего горло алкоголя.
Мой аппетит вернулся вместе с моим желанием бороться. После недель, когда я ощущала себя слишком взволнованной, чтобы есть, я наконец-то голодна.
— Хочу попробовать все, что есть в комнате, — сообщаю я Питу.
Я могу видеть, как он пытается прочитать мое выражение лица, понять произошедшие перемены. Так как он не знает, что президент Сноу считает, что я потерпела неудачу, он может только предположить, что я думаю, что у нас все получилось. Возможно, на моем лице даже написано подлинное счастье, потому что я вижу в его глазах замешательство. Но только на мгновение, потому что на нас все еще направлены камеры.
— Тогда тебе следует поторопиться, — говорит он.
— Ладно, не больше, чем по одному куочку от каждого блюда, — отвечаю я. Я почти сразу же отказываюсь от своего решения, когда подхожу к первому из столов, на котором стоит около двадцати супов, как только я сталкиваюсь с варевом из тыквы, посыпанной орехами и черными семенами…
— Я могла бы всю ночь есть только это! — восклицаю я. Но все же я не делаю этого. Я опять сдаюсь, когда вижу зеленый бульон, который могу описать только как «вкус весны», и снова, когда пробую розовый суп из малины.
Мелькающие лица, имена, фотографии, съемки, легкие поцелуи в щеку. Очевидно, моя брошь в виде сойки-пересмешницы породила новую модную тенденцию, потому что несколько человек подошли ко мне только для того, чтобы показать свою причастность ей. Моя птица скопирована на пряжках ремней, вышита на отворотах, даже вытатуирована в интимных местах. Все хотят носить символ победителя. Я могу только догадываться, что думает по этому поводу президент Сноу. Но что он может сделать? Игры произвели большой фурор здесь, где ягоды — всего лишь символ отчаянной девочки, пытающейся спасти своего любимого.
Ни я, ни Пит не прилагаем усилий, чтобы найти компанию, но она сама нас постоянно находит. Мы — то, что никто не хочет упустить на вечеринке. Я играю свою роль превосходно, но у меня нет ни малейшего интереса к этим людям из Капитолия. Они только отвлекают от еды.
Каждый стол приносит новые искушения, и даже при моем ограничении — один кусочек от каждого блюда, я начинаю быстро наедаться. Я беру маленькую жареную птицу, кусаю ее, и на мой язык брызгает апельсиновый соус. Восхитительно. Но я заставляю Пита доесть остаток, так как хочу попробовать и другие вещи, но мысль о том, чтобы выбросить пищу мне отвратительна, потому что я вижу, как небрежно это делают многие из присутствующих. Приблизительно после десяти столов я чувствую, что набита до отказа, а мы ведь попробовали только очень маленькую часть представленных блюд.
Именно тогда моя приготовительная команда добирается до нас. Они почти одинаково пьяны как от алкоголя, который они употребляют, так и от упоения тем, что они попали на такое грандиозное событие.
— Почему вы не едите? — спрашивает Октавия.
— Я ела, и теперь, боюсь, в меня не влезет больше ни кусочка, — они все смеются так, как будто это самая глупая вещь, которую они когда-либо слышали.
— Никому не позволено останавливаться! — говорит Флавий. Они подводят нас к столу, на котором стоят крошечные бокалы, наполненные прозрачной жидкостью. — Выпейте это.
Пит берет один бокал, чтобы сделать глоток, но они вырывают его.
— Не здесь! — вопит Октавия.
— Вам следует сделать это там, — говорит Вения, указывая на двери, ведущие к туалету. — Иначе все окажется на полу!
Пит смотрит на стакан и складывает все воедино.
— Вы хотите сказать, что от этого меня вырвет?
Моя приготовительная команда истерично смеется.
— Конечно! Таким образом ты сможешь продолжить есть, — говорит Октавия. — Я уже дважды там была. Все это делают. Иначе, как ты получишь удовольствие от банкета?
Я безмолвствую, глядя на маленькие бокальчики, и думаю о том, что они означают. Пит отворачивается от стола и отходит от него с такой скоростью, как будто тот может взорваться.
— Давай, Китнисс, пойдем, потанцуем.
Музыка проникает сквозь облака и уносит меня далеко от команды, стола и даже пола. Дома мы знаем только несколько танцев, которые подходят для игры на флейте и скрипке и требуют большого пространства. Но Эффи показала нам несколько популярных в Капитолии. Музыка медленная и сказочно красивая, так что, Пит притягивает меня к себе, и мы просто кружимся на одно месте, почти не двигаясь. Так можно станцевать даже на тарелке пирога. Некоторое время мы молчим. А затем Пит говорит напряженным голосом:
— Ты проходишь через это, считая, что сможешь справиться, думая, возможно, что все не так уж плохо. А потом ты… — он обрывает себя.
Все, о чем я могу думать, — о худеньких телах детишек на нашей кухне, которым моя мама дает то, что не могут дать их родители. Больше еды. Теперь, когда мы богаты, она дает им ее с собой домой. Но раньше чаще всего у нас не было ничего, что бы мы могли им предложить. А здесь, в Капитолии, они вызывают рвоту, чтобы набивать свои животы снова и снова. Не из-за болезни тела или головы, не из-за испорченной пищи. Это то, что все делают на вечеринке. Часть веселья.
Однажды, когда я заходила, чтобы отдать Хейзелл дичь, Вик был дома, простыв, он кашлял. Будучи членом семьи Гейла, этот ребенок питался лучше, чем девяносто процентов жителей Дистрикта-12. Но он потратил около пятнадцати минут, рассказывая мне, как в Посылочный День они открыли банку с кукурузным сиропом, и как каждый из них ложкой намазывал его на хлеб, и что, возможно, на этой недели они будут делать это еще раз. Помню, как Хейзелл сказала, что он может налить себе немного в чашку, чтобы успокоить кашель, но он отказался, потому что посчитал, это неправильным, раз остальным нельзя. Если такое происходит в семьях, как у Гейла, то что же насчет остальных домов?
— Пит, они привозят нас сюда, чтобы смотреть, как мы умираем. Для развлечения, — говорю я. — По сравнению с этим данная ситуация — ничто.
— Я знаю. Я знаю это. Просто иногда я чувствую, что больше не выдерживаю. — Он делает паузы, а затем шепчет: — Возможно, мы были неправы, Китнисс.
— В чем? — спрашиваю я.
— В попытках успокоить Дистрикты, — говорит он.
Я быстро оглядываюсь, но никто, кажется, не слышал этого. Операторская группа стояла в стороне, рядом со столом с моллюсками, а пары, танцующие вокруг нас, были слишком пьяны или слишком увлечены собой, чтобы обращать на нас внимание.
— Прости, — произносит он. Да, ему стоит извиняться. Это не самое подходящее место, чтобы высказывать подобные мысли.
— Сохрани эту мысль до дома, — говорю я ему.
В этот момент появляется Порция, приводя с собой большого мужчину, который кажется мне неопределенно знакомым. Она представляет его как Плутарха Хевенсби, нового главного распорядителя Игр. Плутарх спрашивает Пита, может ли он украсть меня для танца. Пит поворачивает свое лицо к камерам и добродушно передает меня в его руки, попросив мужчину сильно не задерживаться.
Я не хочу танцевать с Плутархом Хевенсби. Я не хочу чувствовать его руки: одну на своей руке, другую — на бедре. Я не привыкла, чтобы ко мне прикасался кто-то, кроме членов семьи и Пита. И Хевенсби явно не входит в список тех, чьи руки я бы хотела почувствовать на своем теле. Он, кажется, понимает это и держит меня фактически на расстоянии вытянутой руки, пока мы кружимся на месте.
Мы болтаем о вечеринке, о развлечениях, о еде. Потом он шутит о пунше на моем тренировочном показе. Я не понимаю, о чем он, но потом до меня доходит, что он — тот самый человек, который упал в чашу с пуншем, когда я пустила в распорядителей стрелу. Ну, хорошо, это неправда. Я стреляла не в распорядителей, а в яблоко во рту жареного поросенка. Но я заставила их подпрыгнуть.
— Ах, вы тот, кто… — смеюсь я, вспоминая его полет в чашу с пуншем.
— Да, и вы будете счастливы узнать, что я так и не оправился, — говорит Плутарх.
Мне хочется сказать, что двадцать два мертвых трибута тоже никогда не оправятся от Игр, которые он помогает создавать. Но я всего лишь говорю:
— Хорошо. Так в этом году вы глава распорядителей Игр? Это, должно быть, большая честь.
— Между нами говоря, было не слишком много желающих для этой работы, — отвечает он. — Такая большая ответственность за то, как пройдут Игры.
Да, последний парень-то умер, думаю я. Он должен знать о Сенеке Крэйне, но он не выглядит ни капли заинтересованным этим фактом.
— Вы уже планируете Игры Двадцатипятилетия Подавления? — спрашиваю я.
