И Паша принялся безжалостно фотографировать клуб и все вокруг, будто у него было в пальцах чесоточное жжение. Тоска же доставала из своего рюкзака многочисленные фонари.
– Ты бы поосторожнее тут снимал, – сказала она. – Все-таки...
– Ты что, действительно веришь в эти сказки про альбом Паровозова?
– Верю, – кивнула Тоска. – В страшные сказки легко поверить.
– Ерунда. – Паша спрятал фотоаппарат. – Альбом как альбом, только стоит до фига. И хорошо бы нам его найти поскорее.
– Поскорее так поскорее. – Тоска посмотрела на руку. – Сверим часы.
Паша задрал рукав и тоже посмотрел на часы. Часы были большие, настоящий будильник. Я как-то видел такие в одном сельском магазине, сделаны в пятидесятом году на Минском минометном заводе, настоящий раритет. Но Паша сразу же принялся врать, что эти часы его дед изготовил в сорок третьем, лежа под подбитым немецким танком, и не просто так изготовил, а из хвостового оперения собственноручно сбитого им немецкого бомбардировщика.
Тоска восхитилась, а Паша добавил еще, что за эти часы сам маршал Жуков предлагал его деду настоящий немецкий граммофон, а сейчас за такие часы можно не граммофон купить, а немецкую машину.
Я подумал, что этот Паша – изрядный враль и лапшист, причем лапшист довольно невысокой категории, не то что я.
– Кстати, – продолжал этот Паша. – У меня дома есть еще одни часы, только поменьше, они не из бомбардировщика сделаны, а из истребителя, на нем один немецкий ас летал...
– Ладно, – сказала Тоска. – Часы из истребителя потом, а сейчас посмотрим, что там внутри...
Тоска включила фонарик, вошла в клуб, и мне не стало ее видно. Паша привязал мотоцикл цепью к фонарю, постоял, потом достал мобильник и кому-то позвонил. Звонил, звонил, только ничего не вызвонил – связи-то не было. Паша разозлился, спрятал трубку в дурацкий чехол на поясе и тоже вошел в клуб.
Дальше я подглядывал уже через дырку в портьерах.
– А тут светло, – сказала Тоска и выключила фонарь. – Удачно придумано, свет через крышу падает...
– Ну, и где этот альбом? – спросил Паша.
Жадный был какой-то этот Паша, впрочем, все Паши – ребята такие, своего не упустят. Сразу к делу приступают.
– А там, на стене, кто? – Тоска не ответила Паше, указала пальцем вверх. – На лошади?
– Не знаю, – ответил Паша. – Илья Муромец, наверное. Видишь, какая сабля!
– Как живой... Странно, Илья Муромец вроде бы должен еще с этими быть, как их... Алеша Попович и Никита Кожемяка.
– Добрыня Никитич, – поправил Паша. – Но тут только Илья Муромец.
– Откуда ты знаешь? – спросила Тоска. – А может, это не Илья Муромец, может, это Семен Буденный?
– Не, – откликнулся Паша. – У Муромца лошадь другая, толстая такая. А вообще на самом деле как живой, нарисован очень необычно. Понятно, почему Паровозов художником стал. В окружении таких картин... А вон там погляди!
Парочка отправилась вдоль стены и принялась рассматривать картины, будто они сюда на выставку приехали, а не в поисках альбома-убийцы.
– А в том углу что? – Паша принялся смотреть в дальний угол. – Картина какая-то странная, не видно...
– Темно стало. – Тоска сняла с шеи фонарь.
Вспыхнул свет и тут же погас: Тоска ойкнула, выпустила фонарь, и он грохнулся об пол. Разбился.
– Гадость какая, – негромко сказала Тоска. – Кто только эту картину нарисовал? Псих какой-то...
– Ты поняла, что там нарисовано?! – шепотом спросил Паша.
– Не дура. Оно отсюда вылезает?
– Кажется, да... Вряд ли такую картину стали бы держать в клубе, я бы ни за что не стал. И в клуб такой бы точно не ходил...
– Ты думаешь, что она уже потом появилась, после? – спросила Тоска. – После того, как все произошло?
– Ничего я не думаю. Вернее, я думаю, что надо нам этот альбом идти искать. Пока не поздно. Щас только...
И этот Паша снова принялся фотографировать. Кадров двадцать, наверное, сделал. И рожа у него при этом была такая довольная.
– Тебе не кажется, что за нами кто-то наблюдает? – спросила Тоска, и я подивился ее интуиции.
Паша насторожился, отпустил фотоаппарат и выхватил из-за спины короткий и жесткий кусок шланга.
– Я всегда чувствую, когда за мной кто-нибудь наблюдает, – повторила Тоска. – У меня...
– Ерунда, – сказал Паша. – Никого тут нет. Но, если хочешь, могу проверить.
Он достал еще одну дубинку, затем надел мотоциклетный шлем и двинул ко мне. Герой какой...
– Света все-таки маловато, – говорил Паша, приближаясь. – Шторы надо открыть, хочу тут все сфотографировать...
Он приближался, шаги его бумкали в пустом здании, а я думал, что мне сказать Паше при встрече. Но ничего не придумывалось, хотелось просто рявкнуть на него и треснуть по носу. И плевать на его дубинки. Вообще-то у меня было «кое-что» покруче этих дубинок, но пока я не собирался это кое-что использовать.
Когда Паша преодолел полпути, мне все-таки пришла в голову одна штука. Я осторожно достал фонарь и направил на лицо. Когда он отдернет штору, я включу свет, громко завоплю и оскалюсь. И этот Паша обделается. Как миленький обделается, от такого кто угодно обделается, проверено.
Он приближался, приближался и почти уже протянул руку и коснулся портьеры, и я уже набрал воздуха для чудовищного вопля, как в глубине клуба что-то горякнулось.
Паша остановился.
– Что это? – спросил он.
– Не знаю. – Тоска пнула разбитый фонарь. – Может, обезьяна.
Фонарь пролетел через весь вестибюль и закатился под лавку.
– Какая обезьяна?
– Я слышала, тут раньше был зоологический уголок, а когда народ сбежал, так все и бросили. У них здесь обезьяна жила, может, это она? Может, она тут до сих пор обитает? Сошла с ума, питается крысами, ну, и вообще, чем придется...
Я поморщился. Обезьян я не любил. Особенно таких. Диких. Которые чем придется питаются. Что касается звуков, в таких старых зданиях вечно что-то падает, отваливается и шуршит. Кстати, именно поэтому о старых домах ходит такая дурная слава. А на самом деле все просто: это не привидения, это падающая штукатурка.
– А может, что-то упало... Там, кажется, зрительный зал.
Паша отступил от окна, спрятал за пояс свои дубины.
– Ладно, – сказал он. – Нам действительно пора идти...
И они вышли из вестибюля через высоченную, метра в три, дверь.
Я вылез из-за штор. Подошел, посмотрел на картины.
На одной был нарисован богатырь. Но не Илья Муромец и не Семен Буденный, а богатырь неизвестный. Остролицый, с длинной бородой. Похож на Ивана Грозного. Богатырь не улыбался, не хмурил грозно брови и не вытаскивал из ножен меч. Богатырь испуганно оглядывался, будто его кто-то догонял.
Остальные картины тоже изображали разных героев и военачальников, а вот картина в углу была совсем другая.
Она была мерзкой на самом деле. Дом культуры, прямо на его крышу опускается страшное красное солнце. А из двери вылезают толстенные черные щупальца.
3
