„Джоконде”». 20 ноября 1855 года он сообщает ей же, что «Джоконда» пойдет на сцене под другим названием. Мы еще будем говорить об этой пьесе.
Около 1852 года он пишет в соавторстве с Шарлем Валлю[26] пятиактную пьесу «Башня Монлери» и с ним же около 1857 года — оперетту «Сабинянки», от которой сохранилось лишь первое действие. Мы упоминаем эту дату, поскольку она связана с выходом в свет «Госпожи Бовари».
«Замки в Калифорнии, или Катящийся камень мхом не обрастает» — комедия-пословица в соавторстве с Питром Шевалье — печатается в «Мюзе де фамий» («Семейный альманах») в 1852 году. Возможно, что знакомство с Жаком Араго[27], основавшим общество золотоискателей, натолкнуло Жюля Верна на сюжет этой пьесы.
В письме к матери от 1853 года он выражает радость по поводу того, что отцу понравилась его пятиактная пьеса в стихах «Сегодняшние счастливцы».
Вместе с Мишелем Карре он пишет на музыку Иньяра оперетту «Жмурки», которая будет представлена на сцене Лирического театра 18 апреля 1853 года. Другая оперетта тех же авторов и того же композитора, «Спутники Маржолены», появилась только 6 июня 1853 года.
К тому же времени, вероятно, относится и комедия «Приемный сын» Жюля Верна и Шарля Валлю. Рукопись ее обнаружена была господином Эскешем[28] в Арсенальной библиотеке.
Комедия «На берегу Адура» была, видимо, написана в 1855 году, поскольку на рукописи имеется адрес: Бульвар Бонн-Нувель, 18. Комедия в стихах «Война тиранам», возможно, относится к тому же году.
В 1857 году театр Буфф-Паризьен ставит «Месье Шимпанзе», оперу-буфф на музыку Иньяра. «Гостиница в Арденнах», комическая опера в одном действии, написанная в соавторстве с Мишелем Карре на музыку Иньяра, представлена была на сцене Лирического театра в июне 1860 года.
«Одиннадцать дней осады», трехактная комедия в прозе, написанная совместно с Шарлем Валлю, разыграна была театром Водевиль в 1861 году.
«Племянник из Америки, или Два Фронтиньяка» — комедия в трех действиях — представлена была в театре Клюни только в 1873 году, хотя написана в 1861.
Надо признать, что успехи драматурга были незначительными. Тем не менее не следует недооценивать этот период. Он поставил начинающего писателя лицом к лицу с нелегкой реальностью жизни, ведь ему приходилось довольно туго. «Я нуждаюсь не столько в большем благополучии, сколько просто в самом необходимом», — писал он отцу в марте 1851 года.
А между тем нужно жить. Он отдает себе отчет в том, что является тяжкой обузой для отца, который, проработав всю жизнь, добился лишь весьма скромного состояния. Он осознает, что никакого сколько- нибудь прочного положения еще не достиг, и пытается его добиться. Начинает работать в нотариальной конторе в надежде получать пятьдесят франков в месяц, но бросает, так как у него не остается времени, чтобы писать. Очень недолго работает в банке, быстро разочаровавшись. Затем готовит студентов по предметам юридического факультета.
А ведь все могло бы так легко устроиться, возвратись он в Нант. Отцу, который не может понять, почему сын дошел до того, что стал репетитором, и который тщетно старается убедить его обратиться к карьере юриста, он отвечает в марте 1851 года:
«Дорогой папа, ты пишешь, чтобы я подумал прежде, чем ответить тебе, но размышление имеет свои истоки в ледяных горах неуверенности и уныния. А страна моего бытия далека от севера, она ближе к жарким зонам, где царствуют страсти. Я готов на то, чтобы рубежами ее были труд, скука, печаль, слава и т. п. Но беда в том, что орошается она одной лишь надеждой, так что я все уже обдумал.
Репетиторством я занялся лишь для того, чтобы на сумму этого заработка уменьшить родительское даяние. Мне тяжко, что я не могу достаточно заработать на жизнь, да и вам нелегко меня поддерживать… Что же до адвокатуры, то вспомни свои собственные слова: нельзя гнаться за двумя зайцами сразу! Работа, которую я мог бы получить у г-на Поля Шампионьера, отнимает у меня семь-восемь часов в день. А работа в конторе заставит меня приходить в половине восьмого утра и уходить не раньше девяти вечера. Что же мне останется на себя самого?
Вы ошиблись насчет побуждения, заставившего меня действовать таким образом. Литература — прежде всего, ибо лишь на этом поприще я смогу добиться успеха, все мои мысли сосредоточены на этом!… Буду ли я одновременно заниматься юриспруденцией, не знаю, но, если трудиться на обоих поприщах, одно убьет другое, да и адвокат из меня вряд ли выйдет.
Уехать из Парижа на два года — значит растерять знакомства и связи, уничтожить результаты всего начатого. Значит дать неприятелю возможность заделать брешь, восстановить укрепления, вновь прорыть траншеи. В парижской конторе не работают восемь часов в день. Раз уж ты конторский служащий, так уж им и останешься и ничем другим не будешь».
И вот он цепляется за эту страну, «орошенную только надеждой», но если «рубежи ее — труд», то, по-видимому, отнюдь не печаль, ибо тон его писем по-прежнему бодрый.
Среда, в которой он живет, «жаркая зона», ему бесконечно мила.
В конце концов, разве он не является другом великого Дюма и Дюма-сына, который лишь на четыре года старше его, но уже автор романов, имеющих успех, и вот-вот станет прославленным драматургом? Разве он не посещает салон г-жи де Баррер, а с 1850 года и салон пианиста Талекси, где встречается с Дюпоном, Надо[29], Гуно, Бойером, Верно, Вероном? Впрочем, ему и не придется заточать себя в нотариальную контору, чтобы заработать пятьдесят франков в месяц! Поскольку Исторический театр себя не оправдал, Эдуар Севест возрождает Национальную онеру под названием Лирический театр 21 сентября 1851 года. Чтобы подготовить открытие театра, ему понадобится помощник. Дюма представляет ему молодого писателя, пьесы которого начали ставиться и который находится в стесненном положении.
Благодаря хорошему мнению, составившемуся в салоне Талекси о музыкальных склонностях Жюля Верна, он без труда сделался секретарем Севеста, который вскоре оценил и его серьезность, и художественный вкус. Наконец-то он достиг определенного положения! Скромного, но относительно прочного, которое могло бы обеспечивать ему сто франков в месяц. Фактически ему пришлось выполнять свои функции бесплатно. Вот как он объясняется по этому поводу в письме к отцу от 2 декабря 1852 года:
«Дорогой папа, уверяю тебя, что стремлюсь лишь к одной вещи в мире, — служить моей музе, и начать это как можно скорее, ибо у меня нет денег, чтобы нанимать ей кормилицу. Что бы ты об этом ни думал и как бы горько на это ни жаловался, уверяю тебя, что дело обстоит именно так. Но тороплюсь сейчас перейти к вопросу о секретарстве и жалованье. Какой еще болван болтает, что я получаю жалованье…
Организация писателей-драматургов, к которой я принадлежу, не допускает, чтобы директор театра ставил у себя свои пьесы или пьесы своих служащих. Следовательно, если моя опера принята к постановке в моем театре, значит, я там работаю без вознаграждения, а раз так, жалованье мне не полагается.
Да, дорогой папа, — услуга за услугу. Я нужен директору, он нужен мне. Я отдаю ему часть моего времени, он принимает мою пьесу. Верно, что другие умудряются ставить свои пьесы и без этого. И конечно же, если бы мне пришлось соглашаться на это в возрасте сорока лет, так уж лучше полезть в петлю!»
Известно, что вешаться ему не пришлось, но что ему перевалило далеко за сорок, когда театр компенсировал принесенные им жертвы, поставив «Вокруг света» и «Михаила Строгова». Пока же ему приходится существовать более чем скромно. Поэтому посылки, которые шлет ему Софи, принимаются с радостью! Насколько это в ее силах, она следит и за тем, чтобы белье у него было в хорошем состоянии. Эта материнская забота является темой письма от 14 октября 1852 года, тон которого вскрывает неунывающий характер двадцатичетырехлетнего молодого человека:
«Дорогая мама, я пойду к госпоже Делаборд, обещаю тебе и сдержу обещание. У меня нет никаких причин не явиться к ней с визитом.
Ах, мои рубашки порождают у тебя какие-то страшные видения! Ты советуешь мне купить один перед, но, дорогая мамочка, мои рубашки и на спине все в дырах. На это ты можешь ответить, что госпожа баронесса этого не заметит. Я не настолько фатоват, чтобы тебе возражать! Но у меня тоже бессонные ночи из-за этой нехватки мадаполама. Сейчас мне вовсе не видится все в черном свете, но зато я все и всех
