— На кафедре вам тесновато, ребята. Вот рекомендательное письмо в НИИ медицинских инструментов и оборудования. Кто хочет, может туда пойти.
Желающие, конечно, нашлись. Ну и Борис тоже пошел. Встретили студентов хорошо. Да и простору для «дерзаний» там было больше.
В те времена частенько Борис задумывался над тем, что же его больше влечет: инструментальная медицина или обычная, клиническая. Выбрать не так-то просто. Много интересного есть и там и там.
Борис пошел третьим путем. Поманила и увела за собой космическая медицина. Сейчас уже забылось, с чего это началось. Кажется, была заметка в журнале. Запоем читал статьи о физиологии и психологии высотных полетов, перегрузках и невесомости. Говорят, у каждого есть призвание. Нужно только найти его.
Помог случай, а вернее, один знакомый. Перешел тогда Борис на шестой курс. План был такой: работать и учиться. Поначалу все казалось простым. Отсидел на лекциях или отдежурил в клинике, а потом — до ночи в научно-исследовательском институте. Там и учебник можно почитать и конспекты полистать. Но легко давать себе обещания и труднее выполнять их!
Навсегда запомнилась Борису зима 1961 года — тогда шла подготовка космического полета. Отобранные для первых рейсов кандидаты в космонавты проходили тренировки в сурдокамере. Борис Егоров дежурил у регистрирующих приборов. Рядом, за толстой, звуконепроницаемой дверью находился будущий командир звездного корабля. Испытание на длительное одиночество. Проходят сутки за сутками. За стеной кипит жизнь, а туда не проникает снаружи ни один звук. Точно по расписанию выполняли космонавты задание психологов, работали с красно-черной таблицей. А Борис все думал, как трудно, должно быть, оставаться наедине с самим собой.
Валерий Быковский проходил эксперимент первым. В маленький глазок и на экранах телевизоров было видно, как он расхаживал, меряя шагами короткое расстояние от стены до стены. Тогда-то Борис слышал, как читает стихи Герман Титов, певучий голос Павла Поповича.
В лаборатории все время жили ответственность и тревога. Ответственность за качество эксперимента. Тревога — за человека, который там, за стеной. Ведь это были первые эксперименты.
Работа увлекала. Электрофизиология, которой Егоров начал заниматься серьезно, открывала новые горизонты в науке, ее границы каждый день раздвигались, и порой казалось, что за ними лежат своего рода неведомые страны, которые ему предстоит еще открыть.
Каждый день он приходил в лабораторию. По вечерам, когда кончался рабочий день и большинство сотрудников уходило, в институте все менялось. Будто тишина оставалась хозяином всего. Набирал груду отчетов и зачитывался ими до поздней ночи. Тишина и безлюдье помогали сосредоточиться, и наедине с томами и папками Борис предавался размышлениям.
Все больше сужался круг интересующих его проблем. Путь был окончательно избран. Говоря научным языком, он стал заниматься вопросами полиэффекторной оценки состояния рецепторов вестибулярного аппарата. Того самого аппарата, который столь подвержен влиянию невесомости. Помните полет Титова? Тогда об этом писали много.
Вредна или нет длительная невесомость? Как найти ответ?
И в чем трудность — пока еще врачи в космических полетах не принимали участия. Правда, они незримо «присутствовали» в кабине корабля в виде датчиков телеметрии. Но ведь датчик всего не расскажет.
С жадностью набрасывался Борис на все новинки. Выискивал в библиотеке журнальные статьи, посвященные проблемам космической медицины. Но работа требовала гораздо большего теоретического багажа. Снова надо было садиться за книги, вспоминать физику и электротехнику, да и другое. И не только вспоминать, но и продвигаться дальше, на новую ступень. Перед окончанием института Егорова назначили младшим научным сотрудником. А вскоре включили в группу врачей-парашютистов, которые должны были обследовать космонавтов на месте приземления. Легко сказать: врач-парашютист. Первым Борис уже стал, а вот вторым…
Когда над головой появился купол и вместо безудержного падения начался плавный спуск, парашютизм предстал для Бориса совсем в ином свете. Понравилось. Почувствовал, что куполом можно управлять и падать не куда-либо вниз, а точно в заданное место. Правда, встреча с землей была менее приятной. От сильного удара болели ноги. Сказалась неопытность. Зато в последующих прыжках он уже научился мягко амортизировать и очень сожалел, что цикл обучения состоял только из девяти прыжков.
Когда должен был лететь в космос Юрий Гагарин, группа врачей-парашютистов — в их числе и Егоров — находилась на одном из далеких аэродромов. Ждали сообщения со старта. Время тянулось медленно, и, чтобы как-то скоротать его, стали играть в футбол: десантники на летчиков. А тут команда — лететь! Штурман на ходу забросил портфель с картами в самолет, все буквально в секунду протиснулись в бортовой люк. В салоне началось такое, что трудно передать. Два кавказца из десантной команды выплясывали лезгинку, да так, что все ходуном ходило. А первый пилот кричал в эфир: «Ура! Ура!» Нарушение, конечно. Не положено такое в полете. Но ведь радость была неудержимая.
Потом стартовали в космос Титов, Николаев, Попович, Быковский и Терешкова. И снова группа разъезжалась по «точкам».
По данным телеметрии, переданным с борта корабля, врачи должны были делать анализ состояния космонавта и докладывать на пункт управления полетом.
В полетах регистрировалось все: биотоки сердца — снимается электрокардиограмма, биотоки мозга — электроэнцефалограмма, давление крови, пульс и многое другое. Это позволяло заметить самые незначительные отклонения от нормы. К счастью, их не было.
Дежурили круглосуточно. После смены ребята уходили утомленные, с посеревшими от бессонной ночи лицами.
Более детально и глубоко телеметрические данные обрабатывались после полетов. Работы хватало. После каждого космического рейса врачи получали огромное множество данных. Бориса больше всего интересовали рецепторы вестибулярного аппарата. Стал писать диссертацию. Ее и собирается теперь защищать.
У Бориса глаза очень интересные: небольшие, серые, с четко очерченными бровями. Так, ничего особенного. А вот сколько ни говорили бы с ним, он ни разу не отведет их в старому. Такие глаза, наверное, могут часами следить за пляшущими кривыми самописцев, бегом осциллограммы, дыханием точнейших приборов. В них, глазах его, любопытство и какой-то едва уловимый детский восторг…
Лицо у него волевое, крутой изгиб губ, подвижные брови, короткая стрижка. Борис — научный сотрудник. А улыбнется — студент студентом. Видимо, не отстоялось еще то самое, ученое. Может, его и не надо слишком, а все-таки без него не обойтись: скоро диссертацию будет защищать.
Он уже имеет немало научных работ, в институте его считают способным и добросовестным работником. Несмотря на молодость, ему доверяют многое. Знают, что справится. Он награжден значком «Отличник здравоохранения».
Борис любит футбол. Когда речь заходит о последнем матче «Спартака», он грустно улыбается, слегка сдвинув разлет бровей, вздыхает с сожалением:
— Обидно за ребят. Одни нули! Лет десять такого не было.
Детство его промелькнуло в Москве. В пионеры принимали его в 167-й московской школе, что на Дегтярном. Потом он был звеньевым в пионерском отряде.
В 1952-м ему вручили заветную книжечку с силуэтом Ильича. Тогда же его назначили пионервожатым в младших классах. Ребята души не чаяли в новом вожатом. Он и в музеи их водил и в кино, вместе с ними играл в футбол, помогал отстающим, был строгим и добрым. А попросту — справедливым. Может быть, именно за эти качества студенты курса избрали его комсомольским секретарем.
В институте не помнят соревнований без его участия. Как-никак председатель альпинистской и горнолыжной секции, да и в ручной мяч здорово играл. В кубке Москвы участвовал.
Пять лет он учился вместе с Элеонорой Мордвинкиной, а потом они поженились…
У них маленький сынишка, который носит имя отца и деда. Третий Борис родился весной 1962 года, а второй в это время был на XIV съезде комсомола.
