Величие и проклятие Петербурга

Конечно, московское и про­винциальное дворянство тоже не виновно в том, что ни­каких таких конституционных прав и свобод оно не понимает и не хочет. Просто оно совсем другое.

По понятным причинам мы ничего не знаем — а от­личался ли психотип петербуржского простолюдина то­го же начала XIX века от психотипа москвича, ярославца, тверича? Предположить отличие нетрудно, но ведь материалов нет, и до изобретения «машины времени» таких материалов и не будет.

В начале — середине XIX века дворянский слой Пе­тербурга становится шире, так сказать, «демократич­нее». Рождается более широкий слой петербуржцев, включающий уже тысячи людей. Начинает свое сущест­вование культурно-исторический тип, который прожи­вет больше столетия, а последние носители этого типа умрут уже после Второй мировой войны.

Этот слой черпает материальный достаток в собст­венности на землю и на крепостных. Многие из этих людей испытали на себе все «прелести» родительского и начальственного деспотизма. Мало кто в этом слое сомневается, что «каждый порядочный человек» обязан включить себя во что-то, что выше его, и отдаться это­му высшему без остатка: государству, обществу, нау­ке... Неважно чему, самое главное — служение. И тем удивительнее святая, непререкаемая уверенность лю­дей этого слоя в том, что они... европейцы. В этом убе­ждении петербуржцы, да и все образованные жители Российской империи прожили несколько поколений — пока не оказались в Европе уже не в качестве хорошо обеспеченных туристов, а нищих беженцев. Только бе­зысходный ужас эмиграции 1920—1930-х гг. заставил этих людей обнаружить, что в Европе они вовсе не до­ма, что они психологически очень далеки от Европы (а Европа, соответственно, от них). Тогда-то уже эти лю­ди и запели про «чужие города», и начали целовать рус­скую землю на вокзалах.

Но тип петербургского дворянина и разночинца — сложился и свою роль в истории сыграл.

С середины XIX в. Петербург все более заполняется выходцами из мелкого провинциального дворянства, обеспеченной верхушки простонародья. Эти люди, ка­залось бы, не имеют с прежними жителями Петербурга решительно ничего общего. Но чуть ли не мгновенно, буквально за два-три поколения, проникаются ощуще­нием того, что они, во-первых, петербуржцы, а во-вто­рых, европейцы.

На рубеже XIX и XX вв. город начинает нуждаться в рабочих руках для огромных, быстро растущих пред­приятий. Новая волна петербуржских новопоселенцев — и с ними начинает происходить то же самое! Они пре­вращаются в петербуржцев, русских европейцев, и по мере сил стараются воплотить свое мировоззрение в жизнь.

Этот слой изрядно начудил в «освободительной борь­бе» с собственным правительством; сыграл, мягко ска­жем, неблаговидную роль в событиях февраля — марта 1917 г. Но даже в этих событиях рабочие завода Михельсона участвовали все же не в роли погромщиков или «экспроприаторов экспроприируемого», а в роли как раз людей «идейных», честно пытающихся привести действительность в соответствие с этими идеями...

Петербуржцы в России, независимо от сословия, традиционно чувствовали себя словно бы «немного не отсюда» и порой пытались привести не себя в соответ­ствие с миром, а мир в соответствие с собой. А после октября 1917 г. этот общественный слой, к чести его, быстро опомнился и поумнел — Ижорским и Крон­штадтским восстаниями.

В XX веке

Характерно, что красные с самого начала чувст­вовали в Петербурге что-то не «свое», что-то опасное для них. Нигде, даже в Москве, не было такого количе­ства массовых депортаций прежнего населения. Даже после погубившего Санкт-Петербург голода и серии массовых расстрелов 1918—1919 годов Петербург вы­зывал некую смутную опаску. И «чистили» его на со­весть, старательно пытались создать на месте города Петра город имени своего кумира Ленина.

История показала: большевики совершенно спра­ведливо чувствовали некую опасность, исходящую от города. Но им, конечно, и в голову не приходило, что главная опасность-то исходит не от живущих в Петер­бурге людей, а от самих дворцов, площадей, проспек­тов, улиц... И даже если депортировать из Петербурга вообще все прежнее население, Петербург не будет Петербургом, не сумей он повлиять на заполнявшие его пустоту «классово правильные» элементы. Как бы тща­тельно ни были отобраны будущие пролетарии и буду­щие совслужи, как бы им ни промывали мозги, но стоит пустоте обезлюдевшего, расстрелянного, вымершего, разбежавшегося города начать заполняться, — и уже в конце 1920-х воспроизводится известное.

Чуть ли не самое поразительное изменение за всю историю Петербурга произошло с «ленинградской» пар­тийной организацией. Против «хозяина», против вождя, признанного всей многомиллионной партийной мафией, выступили вроде бы ближайшие его сподвижники, на­персники и клевреты. Так сказать, плоть от плоти, кость от кости. На 90% — без петербуржских корней; люди, не получившие никакого образования и, соответствен­но, не способные толком и понять, где находятся. «Гля­дим на влажные торцы, как скиф на храмы Херсонеса». Люди, сформированные Системой и никогда против нее не поднимавшие голос.

Это были люди, свято уверенные в истинности мар­ксизма, в правильности линии ВКП(б), не имевшие ничего против массовых убийств офицеров, священников и прочей, как выражался вождь и учитель мирового пролетариата, «черносотенной сволочи». Но Петербург как-то странно, возможно, даже против их воли подей­ствовал на них. Войдя в них, Петербург странно (веро­ятно, и болезненно) раздвоил их личности; и они вдруг обрели способность понимать, что бред — это бред, примитив — это примитив, партия нового типа — ника­кая не партия, а шайка. И что вождь партии нового ти­па — не гений и не гигант духа, а просто смертельно опасный и вредный негодяй и дурак. Ничего странно­го нет в понимании само собой разумеющихся вещей. Взрослый человек и понимает их ровно потому, что он — взрослый. Но, учитывая биографии Кирова и всех его присных — да, это понимание было очень странно и, конечно, совершенно неожиданно.

Более того — эти коммунисты обрели еще и спо­собность дистанцироваться от официальной линии пар­тии, заявить о каком-то своем понимании того или ино­го и вступить в почти наверняка проигранную борьбу с Джугашвили и его приближенными. Характерно, что «ленинградская» оппозиция действительно существова­ла и действительно объединяла лиц, живших в огаженном, переименованном, оболганном «городе трех рево­люций» — в Петербурге. И этот удивительный город продолжал что-то делать даже с ними.

Без каких-либо недомолвок или неопределенностей позволю себе не разделять убеждений и представлений любой коммунистической группировки. Позволю себе также не сочувствовать судьбе членов любой такой груп­пировки и считать их гибель от руки своих же — про­явлением Промысла Божьего. Но все же — какие инте­ресные вещи происходят в Санкт-Петербурге!

Поразительно, но и евреи, хлынувшие в бывшую столицу во время Первой мировой войны, а особенно после Декрета об «угнетенных народах», во всей полноте испытали на себе действие Петербурга. В дореволюци­онной России еврей, чтобы покинуть «черту оседлости», вынужден был выкрещиваться. Хотя бы формально, лицемерно, но он становился православным, человеком христианского мира. В советское время не нужно было ничего изображать, ни во что включаться и ничему, кро­ме марксизма, не являть лояльность.

Но странное дело: проходит лишь два-три поколения, и приходится признать, что питерские евреи преврати­лись в довольно заурядный, не очень выделяющийся и все более ассимилирующийся субэтнос русского су­перэтноса. Есть, конечно, патологические исключе­ния — хотя бы Ю.Герман с его славословиями в адрес Дзержинского и неимоверно проституточными книжка­ми, славящими «органы», может рассматриваться как ев­рей, приложивший поистине титанические усилия для того, чтобы быть только и исключительно «советским» и не иметь отношения решительно ни к чему русскому или российскому[10]. Но не могут же выродки определять суть идущих процессов.

Конечно, и немцы, и латыши, и даже пленные шве­ды и французы порой входили в число петербуржских жителей. Но все же это были люди хоть и из разных частей — но общего, христианского мира; люди, объе­диняемые с русскими хотя бы самыми общими элемен­тами культурного кода.

Осмелюсь напомнить, что очень многие из евреев не только не имели, но и не хотели иметь ничего обще­го с Россией; чувства причастности к русской истории или к достижениям русской культуры не