'Тексты смерти' русского рока

необычностью или особым трагизмом».[29] Художники такого типа готовят самоубийство, заранее планируя, какое место займет этот поступок в финальной главе «текста жизни» и более всего «бояться пропустить правильный момент ухода. Уходить надо эффектно, остановив мгновенье в веках».[30] И, разумеется, «всегда хватало литераторов, которые знали, что самая достойная смерть для творческого человека — <…> собственноручное закрытие занавеса в заранее подготовленных декорациях. Красивый финал, надежным образом корректирующий все некрасивости и неправильности предшествующей биографии».[31] Наиболее «подходящим», хотя и не единственным способом реализации прекрасного финала автобиографического мифа становится самоубийство: «Красивое самоубийство вызывает восхищенье, надолго остается в памяти людей и почти всегда мифологизируется в искусстве».[32] Не случайно среди трех основных мотивировок писательских самоубийств Г. Чхартишвили называет «опасную тенденцию превращать собственную биографию в литературное произведение, иногда жертвуя ради эффектного финала самой жизнью».[33]

Александр Башлачев выбросился из окна в Ленинграде 17 февраля 1988 года. И относительная известность пришла к нему уже после смерти, во многом, заметим, благодаря акту самоубийства. В этой связи достаточно привести ставшее расхожим после гибели Башлачева мнение о том, что «самоубийство, самоуничтожение есть естественное продолжение жизни именно как самостоятельный уход отсюда, из этого мира. И именно эстетическую сущность дал этому Сашка Башлачев своим уходом. То есть люди поняли, что это круто, так должно быть. И не будь его, все эти люди были б живы» [34] (Алексей Марков).

«Текст смерти» стал твориться аудиторией при непосредственном привлечении целого ряда фактов, в том числе — поэтического наследия, воспоминаний о Башлачеве, его собственных высказываний. Основным же репродуктором и, как следствие, соавтором «текста смерти» стали в данном случае средства массовой информации. Дело в том, что аудитория чаще всего воспринимает «текст смерти» того или иного художника именно благодаря средствам массовой информации, а не непосредственно из, что называется, первоисточников (творчество, высказывания художника, воспоминания о нем), которые подчас прессой сильно трансформируются, что позволяет назвать ее соавтором «текста смерти». Именно анализ высказываний в прессе (в подавляющем большинстве она обратилась к Башлачеву уже после его смерти), а также разного рода популярных изданиях книжного характера позволил реконструировать модель мифологизированной биографии Башлачева. В этом плане весьма показательной оказалась заметка тверской школьницы Оли Никитиной — своеобразная квинтэссенция акта мифотворчества аудитории. Вот некоторые выдержки: «Обычный парень», «увидели талант, но не поняли его боли», «больше других ощущал смерть России», «его баллады <…> будто были написаны от лица человека, который уже умер», «Саша жил, отдавая людям весь свет, всю боль своей души».[35] Как видим, перед нами портрет если не святого, то пионера-героя. Причем все эти суждения не столько оригинальны, сколько типичны. Вот лишь два примера — из архангельской газеты «Губерния»: «Александр торопился жить, а потому был сбит метким выстрелом на лету, как птица, гордая и свободная. СашБаш выбросился из окна на питерские камни: тело — вниз, а душа — вверх…»[36] (Гильфан Дохин); из вологодской областной газеты: «для него очень дорого было слово “честь”. Ему легче было пойти на плаху, чем на компромисс».[37] Как тут не вспомнить пассаж Лотмана о том, что уже в первой трети XIX века «требование от писателя подвижничества и даже героизма сделалось как бы само собой разумеющимся <…>, что в культуре послепетровской России писатель занял то место, которое предшествующий этап отводил святому — проповеднику, подвижнику и мученику».[38] Таким образом, мифологизированный Башлачев вписался в традиционную для России модель канонизации художника после смерти. Это, согласимся, явление и во всем мире довольно распространенное.

Однако нам важнее осмыслить, в каком амплуа оказался Башлачев канонизирован аудиторией. И опять пищу для размышления здесь дает заметка Оли Никитиной: «Саша был Поэтом <…> Он шел до конца и жил как умел. Саша не был посланцем Бога или дьявола. Он был настоящим Поэтом, а настоящий Поэт сам и ангел, и черт».[39] В этих рассуждениях нас интересует не религиозная идентификация Башлачева, а то, что он назван Поэтом. Хотя справедливости ради надо сказать, что Оля Никитина оказалась в сакральной атрибуции Башлачева не одинока — вот что пишет Слава Задерий: «С уходом Саш-Баша нарушилось многое в Питере. Несмотря на то, что он был веселый простой парень, был он — не скажу “душой компании”, не скажу — “сердцем”… а тут какая-то более высокая стадия, что ли. Ангелом».[40] Но именно сема поэт, как показали наблюдения, доминирует в репутации Башлачева. Примечательно, что его называют поэтом самые разные люди — от простых поклонников и журналистов до литературных критиков и видных ученых: «Он был поэт — этим и интересен»[41] (И. Смирнов), «Ближе всего, конечно, слово “поэт”, но в его изначальном природном значении, смыкающимся с игрой стихий», [42] «Сам Саша, как мне кажется, считал себя поэтом»,[43] «Башлачев — поэт, а не историк и философ»[44] (А. Житинский), «Знала <…>, что <…> Саша Башлачев — поэт, а не текстовик» [45] (Н. Науменко), «истинный поэт <…>, Поэт от Бога, он рано или поздно должен был занять место в литературе» [46] (И. Карней), «Башлачев был гениальным поэтом»[47] (А. Рахлина), «Рок был “обезглавлен”, потеряв своего лучшего поэта»[48] (Г. Фролова), «Чем больше времени проходит, тем более загадочной кажется эта фигура <…> Личность. Поэт»[49] (Е. Борисова), «А. Башлачев состоялся как поэт»[50] (В. Кошелев, А. Чернов), «перед нами самобытный, оригинальный художник, поэт “от бога”»,[51] «поэт подлинный, поэт в самом высоком значении слова»[52] (А.И. Николаев), «Если о литературных достоинствах многих рок-текстов можно долго дискутировать, то то, что Башлачев — поэт, является бесспорным» (О.В. Палий)[53] и др. Для полноты картины приведем мнения публикаторов стихов Башлачева в череповецких и вологодских газетах рубежа 1980–90-х гг.: «совершенно ясно одно — в мире жил поэт. Поэт незнакомый, но истинный, сказавший свое слово с подлинным вдохновением и неугасающей болью, — так о стихах Александра Башлачева отозвался недавно Б. Окуджава»; «Его талант должен был украсить российскую поэзию 80-х годов… Он имел гораздо больше прав на признание, чем многие из тех, чьи поэтические сборники годами пылятся на полках магазинов» (ссылка на цитату — Собеседник № 33, август 1988 г.); «Одно ясно и сейчас: Башлачев — национальный наш поэт» (А. Зарубин); «Саша родился в Череповце и, может быть, как раз этот город сделал его Поэтом».[54] Задерий приводит характерный пример самоидентификации Башлачева: «Мы с ним <Башлачевым — Ю.Д.> на берегу Аксая, буквами, наверное, размером в десять на десять метров написали: “Вся власть поэтам”»,[55] т. е. и сам Башлачев ощущал себя, прежде всего, поэтом.

Кстати, творческий процесс, как следует из воспоминаний о высказываниях самого Башлачева, проходил у него в соответствии с общепринятыми представлениями о вдохновении как основном источнике поэтического творчества: «”Башлачев говорил, что песни буквально “осеняли” его, да так внезапно подчас, что он едва успевал записывать их на бумагу”, — вспоминает Артем Троицкий».[56] Ср.: «он и был обыкновенным человеком днем, но когда “луна загоралась на краю окна”, начиналась мистика — стихи будто надиктовывались, и возникало ощущение загадочного неведомого контакта. То ли с музой, то ли с собственной душой».[57] Высказывания такого рода пытается в своих воспоминаниях развенчать Задерий: «Ходят разговоры, что стихи и песни к Сашке прибывали свыше, то есть некто как бы вкладывал в него готовые строчки и оставалось только записывать их на бумагу. На самом деле это не так, Сашка хорошо работал».[58] Однако репутация поэта закрепилась за Башлачевым еще при жизни — Шевчук советовал всем идти слушать Башлачева: «Идите, ребята, идите. Это фантастика. Настоящий поэт!».[59] Не претерпело существенных изменений мнение Шевчука о Башлачеве и впоследствии: «Он был просто самый талантливый, самый гениальный среди нас».[60] Но только со смертью сема поэт обрела мифологические черты, на что указывает приводимая Д.М. Давыдовым расхожая формула: «Башлачев — не рок-поэт, а просто поэт».[61] Таким образом, и смерть Башлачева воспринимается в ряду культурной парадигмы «смерть поэта».

Начало этой парадигме в русской культуре положил Пушкин и продолжил Лермонтов. В результате сформировалась мифологема смерть поэта: поэт должен умереть (желательно — трагически погибнуть) молодым. В полной мере эта мифологема воспринята и башлачевским «текстом смерти». В доказательство приведем названия некоторых статей о Башлачеве: «Предпочел молчание», «Судьба скомороха», «Русская смерть», «Один из нас», «По ком звонят колокольчики», «Смерть шута», «А. Башлачев, В. Цой — кто следующий?», «Шагнуть вниз, чтобы взлететь», «Сказка с несчастливым концом» и др..[62] Даже глядя только на эти заголовки и не читая самих материалов трудно не согласиться с Георгием Рамазашвили, который еще в 1994 году написал по поводу башлачевской прессы: «Одной пятерни хватает для перечисления статей, в которых речь идет о реальном непридуманном поэте. Во всех же остальных случаях авторы создают миф».[63] Рамазашвили пытается хотя бы отчасти демифологизировать «текст смерти» Башлачева: «Нетрудно представить, как будет выглядеть когда-нибудь дом-музей Башлачева: входить посетители будут через окно, специально приспособленное для этого. Зачем вчитываться в каждую строку? За это не платят денег. То ли дело кунсткамера! То ли дело гримерная актеров в фильме ужасов! Вся жизнь банальна, как форма оконной рамы! Гладка, как карниз! Прозрачна, как стекло! Поэтому она и заслуживает того, чтобы в лавке старьевщика-журналиста оказаться обменянной на какой-нибудь символ».[64] Автор хочет обратить внимание аудитории не на мифологизированную биографию поэта, а на его творчество, но вынужден констатировать, что «публикой околобиографические сплетни ценятся больше, чем стихи».[65] С этой сентенцией можно согласиться лишь в некоторой степени. Достаточно заметить, что кроме прямой актуализации мифологемы смерть поэта (в каких-то случаях явно, в каких-то более скрыто и изысканно) со всеми ее частными семами в названиях целого ряда статей о Башлачеве фигурируют концептуальные цитаты из его поэтического наследия, также порой соотносимые с мифологемой «поэт»: «Люблю оттого, что болит», «Мы редко поем, но когда мы поем поднимается ветер…», «Я позвал сюда гром!», «Следом песни, которой ты веришь…», «Пляшу в огне…», «На второй мировой поэзии», «Семь кругов беспокойного лада»,[66] «Я стану хранителем времени сбора камней…», «Я не знал, как жить…», «Звезда! Зачем мы вошли сюда?», «Я люблю время колокольчиков…», «Я знаю, зачем иду по земле…» и др., фильм, который предполагалось снять о Башлачеве, должен был называться «Знак кровоточия».[67] Такое использование цитат указывает на востребованность башлачевским мифом не только его репутации, но и непосредственно стихов. Более того, именно стихи служат основным материалом для формирования этого мифа. Но об этом мы скажем ниже, пока же рассмотрим специфику башлачевского мифа через призму непосредственно факта самоубийства.

Как правило, мифотворцев интересует возможность отыскания причины, толкнувшей объект их мифотворчества на этот шаг. И Башлачев здесь не исключение — практически все, кто обращается к причинам самоубийства Башлачева, сходятся на загадочности этих причин и декларативном, принципиальном отказе от их поиска: «Его смерть до сих пор остается загадкой»,[68] «До сих пор загадка, почему он ушел тогда, когда, казалось бы, — после безверия и мрака — начиналось его колокольное время. А может, и не надо, не стоит отгадывать эту загадку? Ибо объясненный поэт уже не поэт»,[69] «Что означало его добровольное прощание с жизнью — этот грохот раскрытого окна в никуда?»,[70] «Не хотелось бы углубляться в причины и мотивы того, что он совершил, дабы не разводить сплетни, тем более что причины эти не общественные, они скрывались в нем самом»,[71] «Отчего ушел из жизни Саша Башлачев? Может быть от ощущения своей чуждости настоящему? Словно попав во временной водоворот, он так и не смог выбраться из прошлого…»,