— Тогда рекомендую полюбопытствовать вам. Вот, — и он швыряет на мою кровать сафьяновый футляр, из которого выглядывает тоненькая пачка желтых листков.
— Я не читаю чужих писем, салар.
— Читайте, читайте, сотник! Тем более, что владелец вряд ли придет за ними… А даже если придет — все равно желаю счастья в семейной жизни! — и дверь за ним захлопывается.
Зачем ты смотришь на меня таким недобрым взглядом, салар? Я благодарен тебе — ты подарил мне полнолуние, и медленно текущие ночи в разводах причудливых теней от замирающих деревьев, серебристый призрачный свет, и ее волосы, мерцающие изнутри, невесомую прозрачную фигурку, парящую в лунном свете, растворяющуюся в нем, и глаза, зияющие бездонной чернотой звездного неба, в которые можно глядеть до бесконечности…
Ты хлопаешь дверью, Скользящий в сумерках, а Шор говорит, что я стал поэтом, а Чарма считает, что я просто сошел с ума, в чем с ним полностью согласен сотник Муад. Наверное, вы все правы, друзья мои, хотя я уже несколько раз пытался поцеловать Лаик, но она неизменно уклоняется, и я мысленно проклинаю свое нетерпение и недоумеваю — почему?…
Почему, Лаик? Почему испугалась ты моих губ и не испугалась горящих зеленых точек в кустарнике, когда я шагнул к ним, хватаясь за эфес, и надвинувшиеся серые тени застыли, задирая узкие морды; дуновение холодного сырого ветра пронеслось над поляной — и исчезло в лесу, унося с собой бесшумную хищную стаю; — почему?
— Ты видела, Лаик?
— Волков? Да.
— Они ушли.
— Нет, Эри. Их кто-то увел. Кто?
— Но если он их увел — значит, он желает нам добра…
— Может быть ты и прав, Эри. Идем, нам пора…
Вот так же тихо и внезапно вынырнула из лесу стая, когда мы с Лином и еще одним мальчишкой пасли у опушки деревенских овец. Лин набросился на волков с палкой, и это стоило ему третьего браслета; ко мне кинулись два зверя — и остановились, как вкопанные. А потом вожак протяжно завыл, и вся стая унеслась в лес, даже не утащив зарезанных овец.
Почему, Лаик? Почему длинный глухой рукав закрывает твою правую руку, такой же, какой ношу и я — я не верю в чудеса, Лаик, жизнь отучила меня, но если двое Живущих в последний раз находят друг друга в этом проклятом бесконечном мире, то я выйду на самую широкую площадь и публично извинюсь перед жизнью за мое неверие!..
Мы извинимся, Лаик, и ты будешь жить долго-долго, и Чарма наконец полюбит тебя…
Правда, Лаик?…
Нечет
Мой старый друг, мой верный Дьявол
Пропел мне песенку одну:
Всю ночь моряк в пучине плавал,
А на заре пошел ко дну.
— Привет, Молодой.
Под пыльным, посеревшим от времени и дождей дощатым забором, прямо на мокрой земле, расположился пожилой потрепанный нищий, подслеповато щурясь на нависшего над ним гиганта в форме салара.
— Привет, говорю, — весело повторил нищий.
— Здравствуй, — выдавил из себя салар.
— Ну? — требовательно спросил оборванец, подхватывая из лужи дождевого червя и щелчком стряхивая его на начищенный глянец сапога собеседника.
— Они чуть не убили ее! — прохрипел гигант, не замечая выходки нищего.
— Да. Только тебя это не касается.
— Касается! И если ты…
— Да не я, Молодой, не я! А перебежавший тебе дорогу человек, и ты заходишь слишком далеко в любви к прямым и чистым дорогам.
— Я сам знаю, что слишком, а что…
— Ты слишком хорошо все знаешь, Молодой. И мне даже как-то неловко предупреждать тебя…
— Я обойдусь без ваших предупреждений! И буду делать то, что сочту нужным!
— Правильно. Так и делай.
…Салар порывисто обернулся — ослепительное сияние Знака ударило ему в глаза, и покрытый Тяжелым Блеском клинок вошел ему в грудь. И последним, гаснущим взором, увидел он девять призрачных фигур, тающих во влажном тумане.
Бьорн-Су вытер травой серебро оружия и огляделся. Ему тоже почудились смутные тени, но кроме сидящего у забора юродивого, вокруг никого не было.
— Пошел прочь, дурак, — сказал Скользящий в сумерках, наклоняясь над распластанным телом и брезгливо морщась.
— Хороший мальчик! — захныкал юродивый. — Один хороший мальчик зарезал другого хорошего мальчика, и теперь…
— Пошел прочь, дурак! — с нажимом повторил Би.
— Хорошо, дурак, — неожиданно согласился нищий, вскакивая и исчезая в сырой пелене пустыря.
Чет
— …Я родился с этим, Лаик, я живу с этим — и я живу в последний раз. Смотри! — и я сорвал чехол с правой руки. Черные кольца моих браслетов отчетливо вырисовывались в ярком лунном свете. Полнолуние…
— Я знаю, Эри.
— И все равно любишь?!.
— Да, Эри.
— Я… Покажи мне свою руку, Лаик!
— Не надо, Эри, — мольба была в ее срывающемся голосе, но кровь уже ударила мне в голову, и пальцы лихорадочно дергали застежку на ее рукаве. Лаик вся дрожала, но я не замечал этого — я должен был увидеть, убедиться…
Застежка наконец поддалась, рукав распахнулся — и я увидел ее гладкую тонкую руку, — руку, на которой не было ни единого браслета!..
Тоска стыла в ее глазах, бесконечная глубокая тоска загнанного, умирающего зверя.
— Зачем ты сделал это, Эри? — тихо спросила девушка. — Зачем? Ведь я любила тебя…
Тело ее вздрогнуло, потекло зыбкими мерцающими струйками, и лишь что-то неясное, неуловимое скользнуло вверх по дрожащему лунному лучу.
— Нет, Лаик! Не надо! Я все равно…
Я опустился на колени и коснулся пальцами еще примятой травы. Зачем? Зачем ты это сделал?! Зачем тебе, Живущему в последний раз, понадобилось видеть руку Не-Живущей?!.
Равнодушная трава резала пальцы.
