приеду к твоей матушке выпить кофе. Ты доволен?
Ангел тряс головой, как барашек:
– Меня обижают, мне во всём отказывают, прячут мои вещи, меня…
– Ты когда-нибудь научишься одеваться самостоятельно?
Леа взяла из рук Ангела накладной воротничок и пристегнула его, потом повязала галстук.
– О Господи! Фиолетовый галстук… Впрочем, сойдёт для Мари-Лор и её семейства… И ты ещё хотел нацепить поверх жемчужную булавку? Фи, какая безвкусица… Почему бы тогда не надеть ещё и серьги?
Ангел закрыл глаза от удовольствия и, вновь охваченный истомой, стоял расслабившись и чуть пошатываясь.
– Нунун, дорогая… – пролепетал он.
Леа пригладила его чёрные волосы, поправила тонкий синеватый пробор, разделявший их, потёрла виски надушенным пальцем и, не удержавшись, быстро поцеловала его в губы, которые оказались так близко от неё. Ангел открыл глаза, потянулся к ней, раскрыл объятия… Но Леа отстранила его.
– Нет! Без четверти час! Скройся с моих глаз, и чтоб я тебя больше не видела!
– Никогда?
– Никогда! – засмеялась она с порывистой нежностью.
Оставшись одна, она гордо улыбнулась и тяжело вздохнула, подавляя в себе желание, потом прислушалась: шаги Ангела раздавались уже во дворе её особняка. Она проследила взглядом, как он открыл и закрыл калитку и пошёл по улице своей лёгкой походкой, вызвав бурный восторг у трёх модисточек, попавшихся ему навстречу:
– Мамочки мои, да он просто игрушечный. Так и хочется ущипнуть его!
Ангел, оставшийся совершенно равнодушным, даже не обернулся.
– Ванну, Роза! Маникюром можно пренебречь, и так уж слишком поздно. Голубой костюм, новый, голубую шляпу: ту, что на белой подкладке: и туфли с язычком… нет, постой…
Леа, скрестив ноги, потрогала свою голую лодыжку и покачала головой:
– Нет, ботинки на шнуровке, голубые, замшевые. Что-то у меня сегодня чуть-чуть распухли ноги. Наверное, от жары.
Её служанка, пожилая женщина в кружевной наколке, посмотрела на неё понимающим взглядом:
– Конечно… конечно, от жары, – повторила она покорно, пожимая плечами, словно хотела сказать: «Мы-то с вами знаем: рано или поздно всё изнашивается…»
После ухода Ангела Леа сразу оживилась, движения её стали лёгкими и уверенными. Меньше чем за час она успела принять ванну, натереться сандаловой водой, причесаться, обуться. И пока грелись щипцы для завивки, она ещё пролистала расходную книгу и, призвав камердинера Эмиля, указала ему на помутневшее зеркало. Она окинула комнату уверенным цепким взглядом и позавтракала в весёлом одиночестве, улыбаясь белому воврейскому вину и июньской клубнике, поданной прямо с зелёными хвостиками на блюде Рюбель, тоже зелёном, как мокрая лягушка. Видимо, эту столовую в своё время обставил настоящий гастроном: он неспроста выбрал для прямоугольной комнаты большие зеркала в стиле Людовика XVI и английскую мебель той же эпохи из тёмного, почти чёрного дерева, украшенного изящными виньетками: открытые буфеты, сервировочный столик на высокой ножке, небольшие ладные стулья. Солнечные блики и зелень деревьев с улицы Бюжо отражались в зеркалах и массивной серебряной посуде, а Леа, сидя за завтраком, то вдруг вглядывалась в какую- нибудь вилку, на чеканке которой скопилась красная пыльца, то, прищурив один глаз, испытующе рассматривала мебель, оценивая её блеск.
Дворецкий, стоявший позади, с тревогой наблюдал за ней.
– Марсель, – наконец сказала Леа, – воск, которым натирают мебель, уже неделю как стал липким.
– Сударыня в этом уверены-с?
– Разумеется. Прибавьте в него скипидарного масла, растопив его предварительно на водяной бане, это совсем нетрудно. Кстати, вы слишком рано подняли вино из погреба, оно согрелось. Да, как только уберёте со стола, задёрните занавески, у нас и так слишком жарко.
– Будет исполнено, сударыня. Позвольте узнать: господин Ан… господин Пелу обедает сегодня у нас?
– Вполне возможно. Обойдёмся сегодня без взбитых сливок, пусть нам приготовят только клубничное мороженое. Кофе подадите в будуар.
Она встала из-за стола – высокая, прямая; облегающая юбка не скрывала очертаний её ног – и успела прочесть в сдержанном взгляде дворецкого: «Вы прекрасны, сударыня!» – что не вызвало у неё раздражения.
«Прекрасна… – повторяла про себя Леа, поднимаясь в будуар. – Да, была когда-то. А теперь приходится идти на разные уловки: застилать постель лишь белоснежным постельным бельём, а на себя надевать бледно-розовую ночную сорочку. Прекрасна… Куда уж там… да и зачем мне это теперь…»
И тем не менее, выпив кофе и прочитав газеты в своём будуаре, обтянутом цветным шёлком, она не позволила себе расслабиться. И села в машину в полной боевой готовности.
– К госпоже Пелу, – сказала она шофёру.
Сухие аллеи Булонского леса, шелестящие молодой июньской зеленью, городская застава, Нёйи, бульвар Инкерман… «И сколько же раз я ездила этой дорогой?» – вдруг подумала Леа. Она начала было подсчитывать, но ей это быстро надоело. Выйдя из машины, она пошла по устланной гравием аллее, прислушиваясь к звукам, доносящимся из дома.
«Они на веранде», – подумала она.
Леа ещё раз попудрилась и опустила голубую вуалетку – тонкую, словно туман. Повстречавшийся слуга пригласил её пройти через дом.
– Нет, я лучше пройдусь по саду, – ответила она.
Просторный белый дом госпожи Пелу с окружавшим его огромным садом, почти парком, казался своеобразным островком в большом окраинном районе Парижа. Раньше, когда Нёйи ещё не входил в черту города, тут было поместье. О деревенском прошлом поныне напоминали и конюшни, ставшие теперь гаражами, и службы с псарней и прачечной, и гигантские размеры бильярдной, коридора и столовой.
– Да, госпоже Пелу всё это влетело в копеечку, – твердили старухи-прихлебательницы, являвшиеся что ни день, в расчёте на обед и рюмку коньяка, составить хозяйке компанию за карточным столом. И добавляли: – Но госпожа Пелу знает, куда вкладывать деньги.
Леа шла в тени акаций, между пылающих клумб рододендронов и розовых кустов; из дома до неё долетал звук голосов, в котором то и дело слышались то гнусавые раскаты госпожи Пелу, то резкий смех Ангела.
