длительный срок действие своего снадобья, но одно ясно: тот, кто вкусил его, испытывает блаженство, трудно поддающееся описанию… Усталости, печали, любого недовольства и боли, физической и душевной, — как не бывало!.. Вы знаете, что называется эвфорией, сударыня? Эвфория — это чувство абсолютного довольства жизнью… Люди пожилые (дядя Костя Тузов приложил руку к уху) ощущают прилив молодой энергии, юноши становятся вдвое, втрое, может быть вдесятеро, крепче, выносливей, энергичней, деятельней… Сказка? Нет, это еще не сказка… Сказка началась бы в том случае, если бы удалось провести, так сказать, всечеловеческую ингаляцию моего газа… Ввести его как бы в постоянный дыхательный рацион жителей земли…
Я не пророк, но подумайте сами: ведь мир может стать иным — терпимым, оптимистичным, доброжелательным, правдивым, прогрессивно мыслящим…
В ахиллесову пяту общества он пустил вторую стрелу. «Прогресс!» — было лозунгом и успокоением тогдашнего либерализма. Его алкоголем и его хлороформом. Его опиумом! Прогресс, а не революция, улучшение мира не в крови и борьбе, а вот так, как он говорит: вдыханием газа, принятием таблеток гераклеофорбии, — «Пищи богов» Уэллса, — посредством таинственного облучения эманацией его чудодейственных комет… Что могло бы быть вожделеннее, о чем еще можно было мечтать? К этому звали Уэллсы, на это надеялись философы-интуитивисты…
На баккалауро обрушился перекрестный огонь: «Простите, молодой человек, но… ваше открытие — уже проверенный факт?», «Венцеслао, друг, как же это получилось, как ты до этого додумался?», «Коллега Шишкин, один вопрос: а нельзя ли как-нибудь… ну, попробовать, что ли… действие этого вашего вещества?», «Венцеслао, а Венцеслао?! — это уже Раичка, конечно: — А этот ваш… углекислый газ? Он чт? Он — вкусный?»
Коллега Шишкин охотно отвечал всем и каждому, как самый опытный «кумир толпы»… Ну что же? Если угодно, можно назвать его и «вкусным», дорогая Раиса Борисовна! Вред? Он испытывал его многократно на себе, но, как видите, никаких признаков вредоносности… О, вот об этом пока говорить трудно… В лабораторных условиях вещество получается крайне дорогим… Ну, скажем так: пока что оно ценится
Вы понимаете, чего он достиг? Он никому не предлагал ничего. Никого ни о чем не просил, ни лично, ни через мое содействие. Он, собственно, ровно никого даже и не обманул в тот вечер. Он допустил одну неточность, одну «фигуру умолчания», как учат в курсах словесности, он не назвал свой газ его настоящим именем. Не сказал, что это —
И когда на него накинулись с уговорами, упреками, мольбами, ему осталось малое: слегка поломаться, поосторожничать, проявить нерешительность… «Ах, это невозможно!» Всё это он проделал на самом высшем уровне, как теперь стали говорить.
Ты помнишь, какой поднялся кавардак? «Какая прелесть! Человечество станет
Убеждать? Не он убеждал, его убеждали! Даже Лизаветочка, с ее видом Лизы Калитиной, даже она трогала пальчиком рукав баккалауро через стол: «Вячеслав Петрович! Ну сделайте мне именинный подарок!..» Коля положительный сурово высказался насчет того, что видеть такой опыт было бы «толково». Сам генерал Тузов проворчал: «Прошу, прошу, господин технолог… Весьма любопытно…»
Технолог Шишкин не спешил. Спокойно, как бы всё еще ведя внутренний спор с самим собой, глядя в себя, он докурил папиросу, потом сделал неопределенный жест умывающего руки Пилата, резко встал и вышел из комнаты.
Думается, в этот миг некоторым застольникам вдруг стало не по себе. До того многие как-то не вполне себе представляли, что ведь
Баккалауро вернулся мгновение спустя. Матово-черная мрачноватого вида бомбочка стала на своих кривых крокодильих лапках на нарочито придвинутый к обеденному столу самоварный столик с толстой, искусственного коричневатого мрамора, фигурной доской.
Я смотрел на это всё, но даже я не понимал, что нашей обыденной такой милой, такой мирной! — жизни отведены последние
КОШМАРНЫЙ СЛУЧАЙ
«Борис Суворин разбил дорогое трюмо…»
«Десять гнусных предложении за одну ночь!»
«Кошмарный случай на Можайской улице…»
Помнишь, Сергей Игнатьевич, такие заголовки? Эх, знали бы репортеры «Листка», что произошло в ночь на двадцать пятое апреля одиннадцатого года на Можайской, дом 4, - все мы стали бы знаменитостями. Видите: у него и сегодня ужас на лице написался… у Сладкопевцева!
Ну-с, так вот-с… Был на Венцеслао в тот день серенький, очень приличный пиджачок, хотя рубашка всё же с приставными манжетами и манишкой… «Не имитация, не композиция, а настоящее
Как фокусник, он протянул смуглую ручку свою к вентилю бомбы. Из-под «не композиции» выглянуло волосатое узкое запястье, — всё помню!
Все кругом — кого не заинтересует фокус? — замерли. Стало слышно, как ворчит Федосьюшка на кухне…
— Двери плотно! — вдруг требовательно скомандовал Шишкин, и кто-то торопливо захлопнул дверь. — Прошу не нервничать! — проговорил он. Внимание! Начинаю! Мы все — я в общем числе — дрогнули.
Тонкая, быстро расширяющаяся на свободе струйка зеленоватого пара или дыма тотчас вырвалась из маленького сопла. Она била под таким давлением, что, ударившись с легким свистом о потолок, мгновенно заволокла его зелеными полупрозрачными клубами. Свист перешел в пронзительное шипение… Стрелка на крошечном манометре дошла до упора…
В тот же миг золотисто-зеленое, непередаваемого оттенка облако окутало лампу, волнуясь и клубясь, оно поползло по комнате. Никем и никогда не слыханный запах — свежее, лесное, лужаечное, росистое благоухание достигло наших ноздрей еще раньше, чем туман окутал нас… Ландыш? Да нет, не ландыш… Может быть и ландыш, но в то же время — всё весеннее утро, со светом, со звуками, с ропотом вод… Пахнло — не опишешь чем: молодостью, чистотой, счастьем…
Я взглянул вокруг… Все сидели, счастливо зажмурившись, вдыхая эту нечаянную радость… Боже мой, что это был за запах!
В следующий миг странные, иззелена-желтые лучи брызнули нимбом от лампы. В их свете лица приобрели не только новый колорит, казалось даже новые черты. Помню, как поразила меня в тот миг глубина и неземная чистота этого зеленого цвета: только в спектроскопе, да при работе с хлорофиллом, натыкаешься на такую золотистую зелень… А в то же время у стен комнаты, по ее углам забрезжило вовсе уж сказочное, непредставимое винно-аметистовое сиянье… Оно точно бы глухо жужжало там…
Не знаю, долго ли росло зеленое облако, много ли газа выпустил Венцеслао: на манометр мы не глядели, куда там!
Едва первые глотки воздуха, насыщенные всем этим, влились в мои легкие, я перестал быть самим собой. Блаженное головокружение заставило меня закрыть глаза. Нежные, неяркие радуги поплыли перед ними, в ушах зазвенели хрустальные звоночки… В терцию, потом — в квинту. В квинту, Сережа, лучше не спорь! Они слились в простую и сладкую мелодию — флейтовую, скрипичную. Вроде прославленных скрипок под куполом храма Грааля в «Парсифале» у Вагнера.
Одна нота выделилась, протянулась, понеслась, как метеор, как ракета, крутой параболой, всё дальше, дальше, всё выше в зеленый туман… Захотелось как можно глубже, полнее вдохнуть, вобрать в себя всю ее радость, всё ее счастье, весь ее бег… Я вздохнул полной грудью… Звук лопнул ослепительной вспышкой, и — как будто именно в этот миг — я открыл глаза…
Он был прав, этот Венцеслао: я не лежал на полу, не сидел на стуле, даже не стоял. Жестикулируя и громко говоря, я шел в этот миг от стола к окну, — шел уверенно и прямо, не шатаясь, не хватаясь ни за что руками. Шел так, как люди с помраченным сознанием не ходят…
Примерно с четверть часа (не секунды! — кто-то из Коль умудрился всё же засечь время) нас держало в плену это новое, никому до того дня не известное состояние сознания. Все эти минуты мы двигались, говорили, жестикулировали — следовательно, не были «в беспамятстве»… Ничто в тесной, загроможденной большим столом комнате не было разбито, сломано: ни опрокинутой рюмки на скатерти, ни разлитого бокала… Значит, живя в своем удивительном
Потом мы — все разом! — очнулись. В комнате ничто не изменилось, разве только воздух… Воздух стал таким прозрачным и
В этом ясном свете, в этом чистом воздухе у конца стола на прежнем месте сидел Венцеслао Шишкин и смотрел на нас тоже так, словно ничего не случилось.
И если бы рядом с ним на мраморном самоварном столике не стояла, растопырив черепашьи ножки, та самая бомбочка, — каждый из нас поклялся бы, что ровно ничего и не произошло.
Тем не менее баккалауро-то знал, что это не так!
— Ну, господа, — что же? — произнес он несколько фатовским тоном, тоном модного профессора, показавшего публике эффектный опыт и теперь
