моря. Соленый ветер дует над ними, это чувствуется и тогда, когда герои, как, например, в «Блистающем мире», далеки от морского дела.
Кстати, это дело писатель понимал не абы как, а весьма точно. Знатоки не раз признавали, что все у него верно: персонажи впрямь умеют «в бурю паруса вязать», а не только петь об этом. В комментариях к произведениям Грина изрядную долю занимают объяснения слов «брашпиль», «бакборт», «стеньга» и т. п. Чтобы убедиться, что это не просто расхожий антураж, прочтите внимательно хотя бы в «Алых парусах» страницы, рассказывающие, как Артур Грэй из береженого домашнего мальчика становился моряком. Что в результате всех мучений с леерами, вантами и саллингами из героя, сверх ожидания, вышел отменный капитан, — это ведь только внешняя сторона случившегося. Тут, как сказал поэт, «душа сбылась». При всей неукротимой мальчишеской страсти к приключениям Грин знает, что суть — в этом.
Морская судьба молодого аристократа нужна автору не только затем, чтобы в финале Грэй мог оснастить свой «Секрет» парусами из алого шелка и на удивление всей Каперне приплыть под ними за невестой. Грин рассказывает историю о торжестве духа над обстоятельствами. Только осилив предрассудки среды и собственную слабость, Грэй по-настоящему становится самим собой. Достойным встречи с Ассоль. Способным своими руками создать чудо.
В «Алых парусах» море празднично, оио, будто живое, участвует в торжестве. А вот в рассказе «Комендант порта» о море все говорят, персонажи, так или иначе, им живут, но самого моря нет в жизни героя-старика, которого в гертонской гавани «знали решительно все, от последнего трактира до канцелярии таможни. Тильс всю жизнь прослужил клерком конторы склада большой частной компании». Бедняге «помешала сделаться моряком падучая болезнь» — обстоятельство, победить которое невозможно. И вот смешной старикашка, что ни день, спешит в порт, встречает прибывающие корабли, трется среди моряков, полный обожания к ним и ко всему, что связано с его неосуществленной мечтой. Кто подобрей, угощает Тильса стаканчиком и снисходительно выслушивает его болтовню, вранье про попойки и абордажи, лесть, все эти бесконечные «разрази меня гром!», «пушки и ядра!» и прочие залихватские присказки. Когда не в духе, моряки гонят его в шею, но Тильс обижается ненадолго. В свои семьдесят с лишком он ни дать ни взять тонкошеий подросток, без ума влюбленный в этих «штормовых парней», но дальше портовых кабаков и палуб кораблей, стоящих на якоре, этому страстному мечтателю путешествовать не суждено.
В маленьком печальном рассказе больше общего с «Алыми парусами», чем может показаться. Только это, если позволительио так выразиться, близость противоположностей. И там и здесь история героя, с детства одержимого мечтой о море. Но в «Алых парусах» — отвага молодости, красота любви, гордость победы, а в «Коменданте порта» — бессильная, приниженная дряхлость, одиночество, поражение. В «Алых парусах» играет, переливаясь всеми цветами радуги, настоящее море, в «Коменданте порта» только сутолока гавани, разговоры о кораблях, рейсах, капитанах…
Грин не прост: рассказ о несбывшейся судьбе у него согрет добротой, не подвластной никаким стихиям, не зависящей ни от силы, ни от фортуны. Когда после смерти Тильса его место пробует занять какой-то «бесстыжий и краснорожий» попрошайка, моряки вдруг понимают, что замена невозможна. Оскорбительна. И вышвыривают нахала вон.
«— Странное дело! — возопил парень, когда отошел на безопасное расстояние. — Если у тебя сапоги украли, ты ведь купишь новые? А вам же я хотел услужить, — воры, мошенники, пройдохи, жратва акулья!
— Нет, нет, — ответил с палубы, же обижаясь на дурака, Ластон. — Подделка налицо. Никогда твоя пасть не спросит как надо о том, „был ли хорош рейс“.»
За пределом жизни — и едва ли не за пределом рассказа, в последней фразе его, — старый Тильс получает доступ туда, куда так рвался: в морское братство. «Комендант порта» не только один из последних морскпх рассказов писателя. Это еще и притча о верности. О том, о чем в Писании сказано: «Стучите, и откроется вам…»
Рассказывают, что поэт Николай Гумилев, писавший яркие, дерзкие стихи о конкистадорах и сладострастных царицах, о капитанах, чья «не пылью затерянных хартий — солью моря пропитана грудь», не выносил учительного пафоса российской словесности. Он это называл «пасти народы» и, считая, что сия пагубная склонность рано или поздно одолевает каждого русского писателя, просил свою жену Анну Ахматову немедленно отравить его, если она заметит, что он тоже начинает «пасти народы».
Как ни относиться к пресловутой учительности нашей литературы (в юности я ее категорически не принимала, теперь думаю, что тут все сложнее), но что до Грина, он народов уж точно не пас. Это не слабость его и не достоинство, и нет здесь, как у Гумилева, принципиальных запретов. Грин, к примеру, чтил Льва Толстого, хотя тот всем пастырям пастырь. Но притчевый склад повествования, который часто можно заметить у Грина, имеет иную природу. Если оставить в стороне самые первые, с пропагандистской целью написанные рассказы, он не пытался словом исправить общество. Его слово обращено только к личности. И не с поучением, а с жаждой совершенного понимания, высокого, подобного озарению душевного контакта. Эта жажда юношески горяча — не обманывайтесь холодным блеском логики, ироническим высокомерием многих гриновских пассажей: за этой броней жар души, не остуженной бедами и мерзостями жизни. Прочее только рыцарский доспех, оружие, которым он защищает все, что дорого сердцу. Так капитан Дюк из одноименного рассказа хочет броситься на защиту моря, хотя собеседник вроде бы не сказал о нем ничего ужасного. Но попробуйте заикнуться при Дон Кихоте, что Дульсинея не прекраснее всех! Так и Дюк, даже собравшись оставить корабль и удалиться ради спасения души в общину Голубых Братьев, взрывается от слов учителя Клоски, «что он моря не любит и плавать по нему не собирается. Скрепя сердце, Дюк спросил: „А любите вы маленькие, грязные лужи?“ — и, не дожидаясь ответа, вышел с сильно бьющимся сердцем и сознанием обиды, нанесенной своему ближнему».
ЭНЕРГИЯ СПОРА
— Вдвоем нам не жить на свете. Прощайте.
Детское живет в человеке до седых волос, — Энниок удержал Гнора взглядом и загородил дверь.
— Вы, — самолюбиво сказал он, — вы, гибкая человеческая сталь, должны помнить, что у вас был достойный противник.
Фразу Грина о том, что детское в нас живо до седых волос, обычно цитируют с оттенком умиления. И зря: это лишь тонкое замечание психолога. Никогда, к слову будь сказано, он не умилялся детьми и детством. Собственно о детях он писал редко, и хотя у него есть такие трогательные рассказы как «Гнев отца» и «Новогодний праздник отца и маленькой дочери», но есть также «Игрушка», где маленькие садисты, забившись в укромный уголок, наслаждаются своей гнусной забавой. Ребенок для Грина, как всякий человек, хорош или дурен в зависимости от своих душевных наклонностей. Что до персонажа, к которому непосредственно относится хрестоматийная фраза, он не только не дитя, но и форменный злодей.
«Жизнь Гнора» — вещь презанимательная. Она из ранних рассказов, но уже написана рукой мастера. Событийная насыщенность, внезапность потрясающих сюжетных поворотов, накал страсти внутри любовного треугольника Гнор — Кармен — Энниок, наконец, богатство авторской палитры — все здесь хорошо. Рассказ прочитывается залпом, а ощущение остается как от большой повести или даже романа. Не так уж он легок, этот блестящий образец приключенческого чтения, какое иной брюзга не преминул бы обозвать чтивом. Бог с ним, бедняга туговат на ухо. А вы прислушайтесь. Здесь важно различить одну из характерных особенностей прозы Грина: ее в высшей степени своеобразную и весьма напряженную диалогичность.
На сей раз речь не об отношениях автора к читателю, а о сути конфликта, на котором строится рассказ. Сюжетная схема напоминает «Графа Монте- Кристо», да и автор, выбрав эпиграф из Дюма, тем самым признает эту близость. Энниок, влюбленный в невесту Гнора, заманивает доверчивого приятеля на необитаемый остров и бросает его там, обрекая на безумие и гибель. Но Гнор спасся и годы спустя возвращается к предателю, чтобы расквитаться. Однако это не более чем схема, и с замыслом Дюма совпадает только она. Обманутый Эдмон Дантес ради мести решается превзойти своих врагов хитростью и коварством — на этих перипетиях строится «Граф Монте-Кристо». Герой Грина не плетет тайных сетей. Ему не победа нужна, не расправа, а диалог, пусть со смертельным исходом для одного из двоих. Ставя на карту свою чудом спасенную жизнь и встречу с Кармен, Гнор вопрошает судьбу и противника о чем-то бесконечно важном, хотя не имеющем точного названия. Так герои Достоевского порой готовы на все, только бы «мысль разрешить».
Но у Грина разрешается не мысль, а спор двоих. Любовный? Нет, в нем решение принадлежит Кармен. Другой спор, смысл которого не сводится к романическому соперничеству. «Мировоззренческим» назвать его не решаюсь: это изжеванное слово неприменимо к яростному духовному единоборству Гнора и Энниока. Но и другого слова нет, если не вспомнить того, что в старинных рыцарских поединках называлось «Божьим судом». Согласно средневековым представлениям, исход в таком поединке доказывал правоту победителя. Если помните, такой эпизод есть в «Князе Серебряном» А.Толстого. И Вальтер Скотт в «Айвенго» рассказывает о подобной схватке, где ослабленниый ранами благородный герой одолевает мощного противника. Потому что оба знают, на чьей стороне Бог.
Гриновские герои этого не энают: у них мироощущение людей двадцатого века, они не ждут, что Вседержитель станет вмешиваться в их распрю. По крайней мере их разум ничего подобного не допускает. Но есть в обоих нечто могущественнее разума — отсюда загадочность, да, пожалуй, и торжественность спора, что составляет содержание рассказа.
И не только этого рассказа. В основе многих произведений Грина — напряженное, странное духовное единоборство. Подчас у героев даже нет в том корысти, нет здраво объяснимой, осязаемой цели. Так, в «Искателе приключений» нарастающая драматичность внешне благодушных взаимоотношений Кута и Доггера — досужего гостя и радушного хозяина — волнует тем сильнее, чем она, по существу, абсурднее.
Оба не доверяют друг другу. Каждый подозревает, что собеседник лукавит, выдавая себя не за того, кем является. И верно: не так беспечно любопытство гостя. Не так благополучен и прост хозяин. Между ними за их светской болтовней о том, о сем прячется беспощадное желание одного хоть силой вырвать у противника его тайну, другого — любой ценой ее сохранить… Зачем? Кут — не сыщик, Доггер- не преступник. Что нужно друг от друга двум этим людям, сильным, искушенным и при всем том очень разным?..
Задать такой вопрос можно, впрочем, не раньше, чем дочитаешь «Искателя приключений», отложишь книгу, вернешься из Арвентура в мир обыденной логики. Потому что у Грина самая необъяснимая, казалось бы, беспредметная коллизия обретает ту же смачную достоверность и заразительную энергию, какая есть в мушкетерской скачке за подвесками королевы или в кровавой драме, переживаемой персонажами «Острова сокровищ».
Да, спрашивать, зачем понадобились Куту секреты Доггера, не более разумно, чем домогаться ответа, дли чего Сильверу клад Флинта. Страсть гриновского героя к загадкам души человеческой пьяняща и конкретна, как алчность пирата. В области этих загадок прячутся самые мощные силы,
