усталости, лицо мертвенно-бледное. Кажется, что его бьет внутренняя дрожь, он до смерти напуган, едва может говорить, заикается, что-то бессвязно лепечет.
- Я прибежал... узнать, что у вас происходит! Все в порядке? Вы ничего не видели? Ничего не знаете? Они здесь! Они взяли Кабул! Талибы в Кабуле! Сюда они не приходили? Не требовали сдать оружие?
- Нет, никто не приходил, но мы видели белое знамя над мечетью. Дауд заметил его сегодня утром. Наверное, случилось худшее.
В 5 утра мой брат Дауд спустился во двор набрать воды, но тут же вернулся с пустым бидоном.
- Над мечетью развевается белое знамя! И еще одно - над школой!
Знамя талибов. Прежде я видела его только по телевизору и на фотографиях в газетах.
Мы знали, что талибы близко, в городе все время говорили, что они то ли в 10, то ли в 15 километрах от столицы, но никто не верил, что они действительно придут. Мы кинулись к приемнику и телевизору, чтобы узнать новости, в ответ - глухая тишина; ни картинки, ни звука с 6 часов вечера вчерашнего дня. Сегодня утром папа предпринял безнадежную попытку связаться с нашими родственниками в Кабуле - все напрасно, телефонная линия отключена.
Я нервно кручу ручку настройки транзистора - в ответ раздается только треск. Ни радио Кабула, ни кабельная станция, ни Би-би-си, ни 'Голос Америки' не отзываются... Если бы Фархад не рискнул проехать два километра на велосипеде, крутя педали, как безумный, мы бы ничего не узнали - разве что увидели бы белые знамена.
То, чему Фархад стал свидетелем, так чудовищно страшно, что он выпаливает новости, не переводя дыхания:
- Они повесили Наджибуллу и его брата, на площади Арианы... Это ужасно! Ужасно!
Фархад обращается поочередно то к моему отцу, то к Дауду, с тоской смотрит на нас с сестрами. О том, что талибы делают с женщинами в занятых ими провинциях, рассказывают ужасные вещи. Я впервые вижу Фархада таким возбужденным, в глазах у него плещется страх.
- Вы понимаете, о чем я говорю? Наджибулла! Они повесили его на пластиковом шланге! Там полно народу, они заставляют людей смотреть, бьют их! Я видел!
Мы так потрясены, что не можем вымолвить ни слова.
С самого утра я отказывалась поверить в случившееся, говорила себе, что войска сопротивления отступили, чтобы подготовить контрнаступление или организовать оборону в северной части города. Моджахеды не могли оставить Кабул! Сколько раз я слышала, читала, но предпочитала не воспринимать грозные предупреждения Кабульского радио всерьез: 'Они запирают женщин дома... Не разрешают им ни работать, ни учиться! У них крадут жизнь отбирают дочерей, сжигают крестьянские дома, силой забирают мужчин на военную службу. Талибы хотят уничтожить нашу страну!'
Еще вчера жизнь в Кабуле была 'нормальной' - несмотря на руины и гражданскую войну. Вчера мы с сестрой ходили к портнихе примерять платья, заказанные к сегодняшней свадьбе. Нас ждало веселье - музыка, танцы! Жизнь не может остановиться вот так просто 27 сентября 1996 года!
Мне шестнадцать лет, впереди столько дел и вступительные экзамены на факультет журналистики... Нет, талибы не останутся в Кабуле, они уйдут!
Я слышу, как папа спорит с Даудом, но почти ничего не понимаю из-за смятения чувств.
- Наджибулла - пуштун, как и они! Это просто безумие, что они казнили соплеменника, повесили, схватив в здании миссии ООН! Это лишено всякого смысла!
Мой отец тоже принадлежит к этническому большинству Афганистана, он пуштун. Как многие другие кабульцы он полагал, что, если талибы, не дай Бог, действительно возьмут столицу, они не то что не повесят Наджибуллу, но освободят его и предложат важный пост в своем правительстве.
Кабульцы никогда не любили Наджибуллу - этот бывший премьер-министр переходил из одного лагеря в другой так же легко, как это делают торговцы оружием и наркотиками на границе с Пакистаном. Мой отец сурово осуждает этого человека, считает его предателем своей страны. Наджибулла всегда был коррумпированным преступником, даже когда стал во главе Кхад, зловещей секретной службы, организованной по образу и подобию советского КГБ. Во время последнего государственного переворота в апреле 1992 года, когда оппозиция взяла Кабул, Наджибулла просто сбежал! Военные поймали его в аэропорту, сняли с трапа самолета, вылетавшего за границу. Тогда он укрылся в здании миссии ООН, недалеко от площади Арианы, и не покидал его четыре года.
Я была ребенком, когда этот человек произнес речь с призывом к примирению всех участников сопротивления на той самой площади, где Фархад увидел его повешенным. Если талибы способны схватить экс-президента прямо в здании миссии ООН в Кабуле, значит, наступило царство террора и хаоса.
Фархад, так и не пришедший в себя от ужаса увиденного, торопился поскорее уйти.
- Если вам понадобится выйти, дядя, будьте очень осторожны и внимательны! Я видел, как они избивали людей длинными бичами! Они ужасны, одеты, как пакистанцы - в широкие шаровары, разъезжают на джипах, внезапно останавливаются и начинают избивать кого попало в толпе! По преимуществу безбородых мужчин. Как раз таких, как вы!
Кстати, бороды нет и у Фархада - ведь ему шестнадцать лет, он носит джинсы и кроссовки, любит рок- музыку и предается сладким мечтаниям на индийских фильмах, как и большинство его ровесников.
Все талибы - бородачи. Говорят, длина бороды всегда должна равняться длине руки. Они никогда не носят паколь - традиционный афганский берет, ставший символом сопротивления. Кстати, не все талибы - афганцы, и многие из них - не пуштуны. Пакистан поддерживает движение талибан, а они вербуют людей за границей, что подтверждают телепередачи и рассказы людей из оккупированных талибами провинций: среди талибов полно арабов из других мусульманских стран, большинство из них даже не говорят на нашем языке.
Папа наблюдает за улицей с балкона. Квартал затих, притаился, знамя талибов плещется над мечетью. В головах у нас полная сумятица. Мы молча переглядываемся, Фархад жадно пьет горячий чай. Папа возвращается в комнату, качая головой: он никак не может поверить, что талибы повесили Наджибуллу.
Сегодня мы с папой не пойдем гулять с Бинго, нашей собакой. Сегодня папа молча задает себе тысячу вопросов, не желая тревожить маму, чьи нервы совершенно измотаны семнадцатью годами войны. Война, бои - я и сама знаю только это со дня своего рождения 20 марта 1980 года, первого дня войны. И все-таки даже при советской оккупации, под ракетными обстрелами, в развалинах мы оставались свободными в нашем родном городе.
Какую жизнь сможет обеспечить своей семье мой отец? Какая судьба ждет его детей? Мне выпало счастье родиться в дружной, любящей, набожной семье, исповедующей либеральные взгляды. Моя старшая сестра Шакила вышла замуж и поселилась, как того требует обычай, в доме родителей мужа. Она живет в Пакистане в ожидании вызова из США, который должен прислать ей муж. Другой моей сестре Сорайе двадцать лет, она не замужем и уже три года работает бортпроводницей в компании 'Эйр Афган Ариана'. Позавчера она вернулась из рейса в Дубай и сегодня утром должна была снова улетать. Дауд учится на экономическом факультете, а я сдала первый тур предварительных экзаменов на факультет журналистики. Я всегда мечтала там учиться. Мой отец и вся наша семья надеются, что я закончу университет и стану репортером, буду ездить по стране и самостоятельно зарабатывать на жизнь. Неужели все это рухнет в одночасье?
Мы с Сорайей хотим немедленно отправиться на площадь и своими глазами увидеть то, что там происходит. Нам необходимо убедиться, что в Кабул действительно пришли талибы, что они и правда повесили Наджибуллу и его брата, что катастрофа, в которую я еще вчера отказывалась поверить, произошла в действительности. Мой старший брат Вахид, служивший в армии в период советской оккупации, а потом вступивший в войска командующего Массуда, всегда говорил нам о талибах, захватывающих одну провинцию за другой на юге страны: 'Вы и представить себе не можете, какие иностранные силы за ними стоят! Никто в Кабуле этого не знает. Они очень сильны, у них новейшее оружие, правительство не выстоит против этих людей!'
Тогда мы считали, что Вахид слишком мрачно смотрит на вещи, сегодня понимаем, что он был прав. Я должна увидеть талибов собственными глазами, чтобы убедиться в реальности происходящего.
Папа чувствует то же самое. Дауд останется с мамой - она слишком хрупкая для подобного зрелища, а мы поедем на площадь на машине.
