Белый Дух

Рейтер представил Герду Хольман Росите Серрано, популярной чилийской певице, которая исполнила во время бала несколько песен.

Достойна особого внимания беседа, в которой Хольман принимала участие. Разговор записан не с самого начала, так как агент не сумел подойти к участникам сразу.

Картье (бельгийский дипломат): Здесь совсем как в довоенные времена!

Неустановленное лицо: Бросьте! В довоенные времена все чувствовали спокойствие. Сейчас каждый сжимается от страха, даже нащупывая в своём кармане дипломатический паспорт.

Хольман: Вы преувеличиваете.

Неустановленное лицо: Фройляйн, вы слишком наивны. Или же вы живёте в тепличных условиях, если позволяете себе думать так.

Хольман: Я думаю так, как вижу. Германия строит новое общество и делает это без детского сюсюканья.

Картье: Простите, фройляйн, вы – член НСДАП?[2]

Хольман: Да, и горжусь этим!

Картье: Что ж, вы сами дали себе характеристику. В вас говорит не разум, а партийный фанатизм.

Хольман: А в вас говорит обыкновенная враждебность к идеям, которые вы не в силах понять!

В ту минуту подошёл штандартенфюрер Рейтер. Он взял под руку Хольман и отвёл её в сторону.

Рейтер: Держи себя в руках, Герда. Мы не на партийном собрании и не в кругу соратников по СС. Мы находимся фактически на территории чужой страны. Здесь люди могут иметь право выражать другие мысли.

Хольман: Разве я не имею права говорить то, что думаю? Разве идеи Рейха следует скрывать перед иностранцами?

Рейтер: В дипломатической среде не принято говорить то, что думаешь.

Хольман: Жалкие лгуны! Шуты в смокингах!

Рейтер: Герда, я буду вынужден выдворить тебя отсюда, если ты не возьмёшь себя в руки. Займись-ка лучше вон тем молодым американцем. Это Джейк Робинс, помощник атташе по культуре. Мне нужно наладить с ним контакт. Подготовь для меня почву, если это тебе по силам.

Хольман кивнула и отправилась было к Робинсу, но Рейтер задержал её.

Рейтер: Герда, я очень ценю тебя как сотрудника Института и внимательно изучаю все твои докладные записки и предложения по углублению экспериментов. Ты умеешь работать со вкусом и зришь в корень дела. Но сейчас мы не на работе. Постарайся не ляпнуть лишнего.

Хольман: Что значит «лишнее»?

Рейтер: То, что не вписывается в рамки их (Рейтер указал головой на дипломатов) морали.

Хольман: Выходит, мы должны потакать им, прикидываться не такими, какие мы в действительности?

Рейтер: Мы должны быть аккуратными…

Когда Хольман подошла к Джейку Робинсу, он спорил с Клаусом Харпрехтом о книгах Ницше.

Харпрехт: Ницше писал, что для обеспечения верховенства моральных ценностей необходимо учитывать все виды аморальных сил и страстей. Рост моральных ценностей является результатом действия аморальных соображений.

Робинс: Вы хотите сказать, что мораль производна от аморальности?

Харпрехт: Разумеется. Это два конца одной палки. Когда люди не хотят добровольно принимать моральные ценности, их приходится навязывать, насаждать силой. Но разве не аморально пытаться насильственно утвердить мораль?

Хольман: Простите мою категоричность, господа, но мне кажется, что вы занимаетесь пустословием. Любой человек отдаёт себя в чьё-то распоряжение, на чью-то волю, служит какой-то идее. Людям свойственно повиноваться. И мораль не имеет к ним никакого отношения. Человек заводит речь о морали лишь для того, чтобы создать оправдание своим поступкам, когда у него нет убеждённости в своей правоте.

Робинс (с огромным удивлением): Так вы считаете мораль пустым звуком, фройляйн?

Хольман: Именно.

Робинс: Не хотел бы я попасть к вам в руки, если дело дойдёт до драки.

Он поклонился и ушёл.

Хольман (озадаченно): Я обидела его?

Харпрехт: Пожалуй, его напугал ваш напор, фройляйн. Я видел, вы пришли со штандартенфюрером Рейтером.

Хольман: Так точно.

Харпрехт: Вы служите вместе с ним?

Хольман: Он возглавляет отдел, в котором я работаю.

Харпрехт: Стало быть, вы из Института древностей?

Хольман: Да.

Харпрехт: А верно ли говорят, что вы там казните людей, прикрываясь научными исследованиями?

Хольман: Я не имею права распространяться на эту тему.

Она тут же отошла от Харпрехта и хотела вернуться к Рейтеру, но штандартенфюрер общался в ту минуту с Марией фон Фюрстернберг, эмигранткой из России, в последнее время проживающей в Берлине. Карл Рейтер успел дважды поговорить с нею за время бала, танцевал с ней один раз. Их беседы зафиксировать не удалось. Хольман покинула посольство в сопровождении Рейтера. Уже на улице она поблагодарила его за чудесную ночь.

Рейтер: Ночь ещё не закончилась, Герда. Кстати, я заметил, что тебе нравится танцевать.

Хольман: Да, но мне давно не выпадало случая. Жаль, что Геббельс запретил танцы в общественных местах.

Рейтер: Ничего страшного. У нас с тобой всегда будет возможность посещать посольские балы.

Хольман: Должна сказать вам, штандартенфюрер, что вы заставили меня испытать большую неловкость.

Рейтер: Неужели?

Хольман: Вы не предупредили, что женщины будут одеты в бальные платья, в эти удивительные платья до пола! Я чувствовала себя настоящей простушкой в моём наряде.

Рейтер: Зато мужчины пялились на твои ноги. Тебе есть чем гордиться. А что касается одежды, то я обеспечу тебя любыми тряпкам, можешь не волноваться.

Рейтер усадил её в машину. В два часа ночи они приехали на квартиру к Хольман. Штандартенфюрер остался там до утра.

Здание, в которое зашла Мария фон Фюрстернберг, дышало холодом. У дверей стояли два эсэсовца, их чёрные неподвижные фигуры, застывшие лица, стеклянный взгляд прозрачных глаз – всё это пробуждало в Марии почти суеверный ужас: казалось, эти стражники лишены всего человеческого. Мария жила в Германии всего пятый месяц и никак не могла свыкнуться с обликом «чёрных рыцарей», как она невольно окрестила членов организации СС. Она ничего не знала о них, как и подавляющее число жителей Германии, кроме того, что они были военной организацией партии национал-социалистов, пользовались множеством привилегий и для вступления в СС предоставляли документы, свидетельствовавшие, что никто из их прямых родственников не имел с 1750 года примесей неарийской крови.