В августе Бак появился в Ливенворсе и услышал, что между американцами завязалась страшная драка. Южные штаты подняли мятеж против Севера.
— Мистер Линкольн решил выпустить черномазых на волю, чтобы они без разрешения прыгали с дерева на дерево, — втолковывал Баку осунувшийся солдат, вероятно, улучивший свободную минутку или драпанувший самовольно из казарм в город, чтобы отвести душу за стаканчиком. — Вот мы и отдуваемся за него, головы под пули подставляем.
Бак отошёл от стойки и устроился за столом в углу помещения. Салун гудел, источая наваристый запах спирта, табака и бульона. Над поверхностью грязных столов сновали мухи. Громко дзынькали стаканы, скрипели стулья, кто-то перебирал пальцами по клавишам пианино, насвистывая при этом.
Неожиданно за центральным столом, где перешёптывалась толпа зрителей возле игравших в карты и густо клубился сигарный дым под свисавшей лампой, голоса раздражённо повысились. Отодвинув стул, поднялся прилизанный мужчина.
— Я тебя удавлю, будь я трижды проклят! — рявкнул другой человек, следом вставший из-за стола, схватил первого за плечи и бросил на пол. — Хейг, я от тебя и костей не оставлю!
Посетители загалдели. Задвигались стулья. Хейг поднялся с пола, качнулся, выпрямился. Он потирал ушибленное плечо и щурился на противника. Тот, правильно сложенный, длинноволосый, с двумя револьверами на поясе, стоял перед ним на широко расставленных ногах и что-то тихо говорил. Пару раз он продвинулся к Хейгу на полшага. Кто-то схватил его за руку, но он отряхнул чужие пальцы и опять свалил Хейга ударом кулака.
— Это Джеймс Батлер Хикок, — шепнул на ухо владелец заведения, видя любопытство на лице Бака, — его называют Диким Биллом. Судили за жестокое убийство целой семьи, но почему-то он остался невредим. Возможно, врут. Может, не судили. Теперь он служит в форте Ливенворс главным погонщиком и разведчиком.
Дикий Билл перешагнул через рухнувшего картёжника и в дверях салуна задержался.
— Часы ты у меня не выиграл. Ты шулер, поэтому я хочу получить часы обратно, — сказал он.
— Нет! — Хейг сплюнул на пол и покачал головой, не то подчёркивая свой отказ, не то приводя себя в чувство после удара.
— В девять я должен быть в штабе, — продолжал Билл, — поэтому часы мне нужны к восьми.
— В это время мне самому потребуются часы, — откашлялся Хейг — У меня свидание, мне нельзя опаздывать.
В салуне затаили дыхание. Никто не шевелился, никто не позволил себе скрипнуть половицей под ногой. Тишина напряжённо вздувалась.
— Я буду ждать тебя на улице. — Билл повернулся и вышел. Громыхнули его сапоги по лестнице, и салун загудел. Взрыв голосов, советующих и сочувствующих, охватил картёжника. Бак прошёл сквозь толпу и посмотрел через непротёртое стекло на улицу. Билл Хикок сидел на ступеньках магазина на противоположной стороне улицы. Бак видел на его лице маску подчёркнутого равнодушия.
— Хейг, я видел, как Хикок стреляет, не связывайся! — крикнул кто-то.
— А мне плевать! Почему меня должны называть трусом?
— Потому, что лучше называться трусом и быть живым, чем лежать без признаков жизни в деревянном ящике.
Хейг отмахнулся и вышел на веранду.
— Разве уже время? — поднялся Билл и шагнул вперёд. — Почему ты торопишься, Хейг? Жизнь не следует понукать. Ты умеешь передёргивать карты лишь за столом, приятель, но сейчас ты поймешь, что не везде получается быть шулером.
— Пошёл ты… — Хейг заговорил невнятно, будто простуженным голосом заурчал бродяжный пёс. В руке его тускло мерцал револьвер. Он поднял его и выстрелил. Пуля звонко разбила стекло на другой стороне улицы. Билл остался неподвижен, но правая рука его, словно самостоятельное существо, сделала едва уловимое движение, и сию же секунду клубы пороха окутали его фигуру. Хейг упал на спину, не меняя позы. Его голова тяжело стукнула о порог салуна и замерла. Во лбу несчастного все увидели дырку от пули.
— Кто-нибудь ещё желает последовать за ним? — донёсся голос Билла из вечерней мглы.
Бак не спускал с него глаз. Он был восхищён. Взращённый воинственным народом, который умел ценить храбрость и ловкость, он сразу уловил характер Дикого Билла. Он внутренне аплодировал Хикоку, поражённый его элегантным умением убивать. Совершенно ясно, что Билл рисовался. Ему было лет двадцать пять, впрочем, Бак мог ошибиться на пару лет. Но Дикий Билл оказался куда большим игроком, чем самый заядлый картёжник. И он играл не на деньги. Ставкой была его собственная жизнь. Билл играл в своё удовольствие, смакуя каждое движение, каждый поворот головы. Он был молод и уверен в себе. Он смущал противника уверенностью в глазах, выступая, как актёр на подмостках, будто в действительности ему ничто не угрожало. И Эллисон понимал это. Так же выказывали свою храбрость Лакоты, скача неторопливо перед цепью противника, выставляя себя во весь рост, чтобы доказать свою храбрость и неуязвимость… Дикий Билл совершал показательное действо, а не убийство на арене цирка. Он, казалось, не думал о дуэли. Бак отступил от окна, раздвинув плечом пару неподвижных франтов, и пробрался к двери. Хейг лежал, неподвижно уставившись в перекладину на потолке, и в левый глаз ему стекала из дырки во лбу кровь. Эллисон невольно подумал, что картёжнику повезло, потому что смерть настигла его мгновенно, ведь в прерии смерть была обычно мучительной. Глаз покойника таинственно заполнялся красной мутью. В левой руке мертвеца лежали часы, из-за которых, похоже, разгорелась ссора. Бак нагнулся, забрал часы и спустился бесшумно по ступеням. Он протянул часы Биллу.
— Благодарю, — слегка наклонил голову Дикий Билл, подражая манерам светского человека, но на лице его Эллисон прочёл не благодарность, а досаду. Тень досады, лёгкий налёт пыли, портивший блеск идеальной шлифовки. Действие закончилось, но Билл не получил должных аплодисментов. На сцене появился кто-то ещё.
Ливенворс несколько дней ещё говорил об этой дуэли. Смерть привычна на пограничье, поэтому обычно обсуждали не саму смерть, а виртуозность убийства. Это было единственное, чем могла привлечь к себе чья-то кончина. Дуэли случались часто, головорезы встречались на каждом шагу, таковы были нравы. Смерть была более привычной, чем появление новой женщины в городе. В фортах солдаты зачастую вываливали толпой из бараков и вонючих сараев, когда слышали, что в поселение прикатил очередной обоз, чтобы увидеть живую новую женщину. Жизнь в районах пограничья знала не так много удовольствий, и это накладывало отпечаток на каждого. Мало кто мог похвастать благородством или иными добродетелями, чаще напоказ выставлялись суровость и грубость, потому что такие качества обеспечивали большую безопасность, нежели любовь и ласка. Все соглашались, что убийства были неотъемлемой частью того времени, хотя далеко не все считали это нормальным явлением.
Хейга никто не оплакивал. У могилы, окружённой пыльным жёлтым вихрем, сняли шляпы лишь трое его закадычных друзей.
Когда Бак, проезжая мимо, задержался и высказал стоявшему вблизи сухому старичку своё удивление, что за такое убийство никому ничто не угрожает, он услышал в ответ:
— Каждый вправе защищать свою шкуру, сынок. Этот Хейг ведь с пушкой в руках помер, да ещё успел первым спустить крючок. Вся правда на стороне Дикого Билла. Закон прост: коли ты уверен в себе, так дай себя оскорбить, дай в себя плюнуть, дай в себя выстрелить, но успей шарахнуть из своего револьвера в ответ, пока пуля противника ещё не долетела до тебя. Дай ему быть первым в движении. И тогда никакой судья не сможет угрожать тебе верёвкой.
Старичок раскашлялся и сплюнул густую слюну.
Закон того времени был прост. Если ты боялся, то тебе не следовало поднимать голову. Тебе оставалось лишь потупить глаза, когда тебе наступали на ногу и плевали в лицо. Над тобой грубо посмеялись бы, но ты остался бы жить. Однако если ты хватал за локоть обидчика и требовал удовлетворения, будь то на кулаках или пистолетах, ты должен был знать, что никто не пощадит тебя, окажись ты слабее. Тебя забили бы до смерти, раскрошили бы все кости, разорвали бы внутренности, потому что на твой оскал ответили бы беспощадные звери своим чувством жестокости. И никто бы не спас. Никто не вступился бы, потому что всем известны беспощадные законы пограничья. Если такие законы тебе
