Лариса как-то связана с этими документами, а то и с тем самым делом, которым занимался её зять?
– Ты предполагаешь, что она убила его из-за тех документов? – Сергей скривил губы, выражая этим своё сомнение. – Впрочем, мы сможем узнать что-либо только после того, как она будет в наших руках.
Романов достал из кармана переговорное устройство:
– Алло, Семён, слышишь меня? Мы сейчас поедем в Чертаново, а вы жмите прямым ходом в Барыковский переулок на квартиру Губановой, пошарьте там как следует. Да помните, что сама она психическая и что у неё при себе есть ружьё, охотничья «переломка». Ружьё, как мне сказали, старое, может, оно не в рабочем состоянии, но всё же будьте начеку…
***
Лариса вывела машину на Садовое кольцо, затем несколько раз сворачивала с него, останавливалась, размышляла о чём-то. Пару раз она открывала дверцу и выходила на проезжую часть, делала пяток шагов туда-сюда, взмахивала руками, будто объясняясь с кем-то невидимым, и вновь садилась за руль.
– Бедный ты мой мальчик, – она поглядывала на заднее сиденье, на племянника. Его глаза выглядели безумными.
Денис вжимался в кресло всем телом, желая заставить себя почувствовать что-то особенное, что могло бы прояснить его голову, но ощущал под собой лишь брошенное ружьё. Оно впивалось затвором ему в ягодицу. Денис надавливал на ружьё сильнее, пытаясь причинить себе боль. Его глаза оставались неподвижными, но он видел всё вокруг и даже следил за проплывающими за окнами витринами и надписями.
«Что же я, пьян, что ли? Веду себя совсем по-идиотски, – кружились перед ним мысли. – Всё уж позади, вся эта кровь, выстрел, весь ужас. Да и что это я в такое расстройство пришёл? Я же должен был сделать это, должен был убить бандита. Этот мужик ведь явно был бандитом… Но почему я так думаю? Почему бандитом? Он был просто сумасшедшим. Лара тоже сумасшедшая. Сумасшедшая… Все вокруг сошли с ума. Я тоже схожу с ума… Я хочу домой, к маме хочу…»
Лариса надавила на педаль, и «жигулёнок» быстро помчался вперёд.
– Держись, Дэн, мы едем домой! Мы летим домой! – она как-то странно глянула на племянника в зеркальце.
– Где мы сейчас? – прошептал он помертвевшими губами.
– В центре, – бросила она, не оборачиваясь, – сейчас на Петровку вниз сверну, там мимо Большого на Лубянку, затем через Китай-город на мост, а там уж по прямой…
Она говорила что-то ещё, но Денис не слушал. Он пытался понять, как они вообще заехали на Петровку и почему именно на Петровку… Петровка была связана с милицией, с убийствами… неужели Лариса хотела выбросить его на Петровке, сдать прямо в руки сыщиков, вытолкнуть его перед воротами с вымазанным в крови лицом и сказать: «Вот перед вами жалкий убийца, он застрелил человека, а теперь трясётся, как последний трус!» Нет, Лара не посмеет поступить так… Где они сейчас? Вниз по Петровке? Милиция осталась позади? Значит, всё обошлось…
Денис посмотрел наверх и увидел в зеркальце ужасные глаза тётки.
– Лара, мне страшно, – шепнул он, но за рёвом двигателя она не расслышала его слов, – мне страшно, ты сошла с ума…
Машина стремительно набирала скорость.
***
После разговора с Лешаком Татьяна Расшуганова долго не могла прийти в себя и собраться с мыслями. Ей нужно было решить окончательно, понесёт ли она киллеру деньги или плюнет на свой страшный замысел. Названная им сумма была велика, но у Татьяны были на руках эти деньги, она могла позволить себе столь кошмарную роскошь (не зря же она «доила» всех ухажёров подряд). Она могла заплатить Лешаку за работу, но сейчас, оставшись наедине с собой, опять потеряла уверенность.
Конечно, ей бы хотелось отбросить эту безумную затею и облегчённо вздохнуть. Желание свободного дыхания было огромным, но крохотная червоточинка ненависти уже давно подгрызла основание лёгкого бытия и угнетала с каждым днём всё больше и больше. Желание дышать свободно не уменьшалось, но сил на воплощение этого желания в жизнь с каждой минутой становилось меньше и меньше.
Попав домой, Татьяна взглянула в зеркало и сказала себе:
– Надо остановиться.
Она не просто понимала это, она физически ощущала потребность остановиться. Чем ближе был час очередной встречи с Лешаком, тем темнее делалось на душе Татьяны. Мир заполнялся мрачными тучами дурного предчувствия. Мир чернел. Мир тяжелел от густой крови…
Таня проснулась рано. Улица лежала за окном непроглядной сумрачной мутью, в которой едва угадывались за падавшим снегом разбросанные огоньки окошек.
Город неохотно просыпался, город собирался на службу, город принимался за торопливый завтрак, город начинал усиленно гудеть непрогретыми автомобильными двигателями, город включал в утренней тьме новые и новые квадратные огонёчки на стенах домов и передвигал в этих освещенных квадратиках фигурки сонных людей. Людей становилось всё больше и больше. Они умывались, взбадривали себя чашечкой крепкого кофе и дымом утренней сигареты, они всеми силами пытались привести свой внешний вид в соответствие со своими стандартами, скоблили подбородки бритвами, протирались лосьонами, накладывали на лица макияж.
Город поднимался на ноги и отправлялся на службу.
Таня отдёрнула штору и приоткрыла окно. Она любила свежий воздух и всегда проветривала комнату по утрам, даже в страшнейшие морозы…
Она быстро приняла душ, тщательно протерев тело мягкой мыльной губкой. Таня любила своё тело, бережно ухаживала за ним и гордилась им не без причины. Она любила похвастать своим телом, но умела сделать это неназойливо, почти незаметно для окружающих, тем не менее каждый раз оставляя о себе самые яркие впечатления.
– За что же природа наградила тебя ненавистью, красавица? – спросила она в запотевшее зеркало, вылезая из ванны, и вдруг плюнула на его мутную поверхность. Внезапный плевок отозвался в ней так, будто слюни ударили её саму в лицо. Татьяна зажмурилась.
– Ты готова? Решилась? Значит, ты сошла с ума. Куда бы ни вела жизнь, она всегда ведёт к исполнению…
Она решилась. Зачем обманывать себя? Зачем пытаться выглядеть в собственных глазах лучше, чем она есть в действительности? Будь прокляты все эти игры! Почему не получается вести себя проще? Почему всё время она должна вести себя, как на сцене – гримироваться, облачаться в соответствующие случаю наряды, изображать какие-то чувства? Что-то было неверным в её жизни, где-то она успела обмануть себя.
Таня оделась и сложила необходимые для утренних занятий вещи. Утренний «класс» – проще говоря, разминка, разогрев – был самым ненавистным в её профессии делом: все эти механические движения, вскидывания рук и ног возле перекладины, называемой почему-то «станком». А ведь верно! Это – станок, что же ещё, как не станок, самый настоящий станок, возле которого с артистов снимают стружку, выжимают пот, заставляя отрабатывать одни и те же движения, заученные с первого класса училища… Таня ненавидела эти утренние занятия, где на равных были «звёзды» и «кордяшники».
Зато она почти с удовольствием ходила на репетиции, хотя это, конечно, трудно было назвать удовольствием. Это было что-то иное, может быть, борьба, война… Но кто выступал в роли противника? Она сама, только она сама. Она боролась с собой, заставляя себя сделать то, что было не в её силах, и доказывая тем самым своим подругам, что она вполне заслуженно пользовалась любовью публики. Беда крылась в том, что она лучше всех других понимала свою неполноценность. Она никогда не была настоящей танцовщицей. Она умела выполнять все фигуры, движения её достигли высочайшей отшлифованности, но во всех её танцах отсутствовала душа. Это Татьяна знала лучше всех. Себя обмануть ей не удавалось. Зрители аплодировали, она упивалась громом хлопающих ладоней и выкриками «Браво!», но это было лишь кратковременной радостью, а не удовлетворением от проделанной работы.
И она опять шла в зал, зная, что снова и снова у неё что-то не будет получаться так, как ей хотелось бы. Существовал потолок, выше которого она не могла подняться.
Она любила театр, любила его коридоры, любила запах, который пропитывал все его стены. Даже пыль
