Анна Акимовна принесла им по чашке кофе и снова ушла, на этот раз, наверно, окончательно.
– Ну что будем делать? – сказал Витенька, отвалясь на кресле. Он-то знал, что они теперь будут делать, но не хотел показаться ей слишком торопливым.
– Могу поехать домой, – безучастно сказала Галина Петровна. Домой ей сейчас не хотелось так же, как не хотелось и оставаться здесь. Ей вообще ничего не хотелось, она чувствовала себя глубоко несчастной, такой несчастной, как никогда в жизни.
– Да ты просто сумасшедшая, – весело сказал Витенька. – Куда домой, зачем домой, и потом – как домой? У тебя даже нет ночного пропуска, ты просто-напросто не попадешь домой!
Она вздохнула и посмотрела на него так же безропотно и равнодушно, как до этого пила водку.
14
От дома, где жили Балакиревы, до дома, где жила Галина Петровна, было полчаса ходьбы. В восьмом часу утра, когда Галина Петровна шла к себе домой, на улицах по зимнему времени было еще совсем темно. На остановке у Никитских ворот толпы людей ждали трамваев, шедших в сторону Красной Пресни; среди ехавших на работу было особенно много женщин и подростков. Разминаясь на холоду в ожидании трамваев, подростки тут же на тротуаре и мостовой боролись, прыгали на одной ножке и толкали друг друга в неубранные сугробы.
Среди всей этой утренней жизни Галина Петровна шла, как мертвая, оглушенно, не слыша ни звонков трамваев, ни разговоров, ни криков и почти не замечая, как ее толкали обгонявшие или бежавшие ей навстречу, спешившие на работу люди. Она не сомкнула глаз ночью и, оставив спящего Витеньку, встала утром так тихо, чтобы ее никто не слышал, и так рано, чтобы еще никто другой не успел встать в квартире Балакиревых и она не оказалась бы перед необходимостью с кем-нибудь здороваться или говорить. Однако как ни рано она встала, Анна Акимовна у себя на кухне поднялась еще раньше ее.
Когда Галина Петровна, даже не став умываться, уже одетая, на цыпочках вышла из Витенькиной комнаты в переднюю, она услышала доносившееся с кухни громкое ворчание. Анна Акимовна по утрам, пока все спали, любила поговорить сама с собой о том, что ей особенно не понравилось накануне.
– Разве это дело, – говорила она, пока Галина Петровна доставала в передней на вешалке свой полушубок и поспешно, не попадая в рукава, надевала его, предчувствуя, что услышит сейчас что-то, чего ей лучше не слышать, – разве это годится? Приходють, ночують, сегодня та, завтра эта, куда это годится, где это записано, в каком писании…
Не помня себя, Галина Петровна схватила в руки ушанку и, не успев надеть ее, открыла замок и выбежала на лестничную площадку.
Теперь она шла по городу, а в ушах у нее все еще стояло: «приходють, ночують…» – не потому, что она воображала, будто Витенька живет как-то по-другому, чем он жил на самом деле, а просто от этих слов Анны Акимовны она была противна сама себе. То, о чем она вчера вечером думала как о неизбежном и безразличном, то, что потом, ночью, даже неожиданно для нее, оказалось до такой степени бездарным и ненужным, сейчас, утром, представлялось ей стыдным и страшным.
Ну да, та, другая жизнь, которая там, на севере, казалось, мелькнула перед нею, не вышла и не выйдет. Но если та жизнь не вышла и не выйдет, почему же все-таки вместо нее непременно должна быть эта жизнь? Неужели нельзя хотя бы какое-то время быть просто одной? Самой по себе?
Сейчас, утром, когда люди вокруг нее спешили на работу и город был полон суровой действительности, ей казалось, что да, можно! Можно и нужно!
Так думала она сейчас, идя утром домой. Но что она будет думать там, у себя дома, не утром, а вечером, в четырех стенах, одна, без матери и отца, без детей и мужа, без обязательств перед кем бы то ни было хранить себя для чего-то или для кого-то, а просто с ночною тоскою одинокой и в общем мало кому нужной женщины, в одинокой, пустой и холодной комнате?
Поднявшись к себе на третий этаж, Галина Петровна долго и безрезультатно вертела ключ в замке: дверь опять была заперта еще и на второй, внутренний замок, и сколько Галина Петровна ни стучала, никто не открывал. Наверное, Кузьмичева вернулась с работы и ушла куда-нибудь в магазин. А больше открывать некому. Все остальные соседи давно в эвакуации. Не зная, что делать и куда теперь идти, Галина Петровна с полчаса простояла у двери, а потом села на верхнюю ступеньку лестницы и, положив голову на руки, неожиданно для себя устало задремала.
Проснулась она оттого, что ее соседка Кузьмичева, держа кошелку с хлебом в одной руке, другой трясла ее за плечо.
– Чего ты на камень-то села, разве можно бабам на холодном-то камне сидеть? – говорила она. – Я уж по дороге хватилась, что второй ключ тебе не дала, думала, быстро сбегаю да вернусь, а вышло – очередь…
Галина Петровна встала и вслед за Кузьмичевой вошла в квартиру.
– Совсем не топят, ну совсем не топят, – говорила Кузьмичева, стаскивая с головы платок и снимая с себя мужнину шинель. – Я уж как за хлебом хожу, керосинку на одном фитиле гореть оставляю, а то приходишь – раздеваться боязно. А у меня и твоя керосинка стоит, я с кухни взяла, сейчас отдам тебе… Ты себе комнату согрела бы, а то, может, у меня поселишься, с двух керосинок греться будем…
Говоря все это, она беспрерывно что-нибудь делала: открыла дверь в свою комнату, отнесла туда кошелку с хлебом, вынесла в переднюю керосинку, потом табуретку.
– Ты табурет возьми, на табурет ее поставь, а то стол себе испортишь…
– Спасибо, – сказала Галина Петровна. Она вошла в свою комнату, а вслед за ней появилась Кузьмичева с керосинкой и табуреткой.
– Ты, конечно, сперва оглядись. Керосин у меня пока есть, я тебе дам, – продолжала говорить Кузьмичева, – может, и одна захочешь, а нет – иди ко мне, я не возражаю.
Ни о чем не спрашивая, но по виду Галины Петровны безошибочно чувствуя, что с ней произошло что-то плохое, она установила на табуретку керосинку и зажгла оба фитиля: сначала пустила их сильно, так, что пошла копоть, потом убавила, потом погрела над керосинкой озябшие в очереди руки и присела на край тахты, рядом с Галиной Петровной.
– Чего молчишь, не рада, что вернулась?
– Нет, я рада, тетя Дуся, – сказала Галина Петровна, хотя сейчас была рада не тому, что вернулась в Москву, а тому, что пришла сюда и что эта женщина, которая звала ее на «ты» и Галей и которую она уже восемь лет – сколько жила здесь – звала на «вы» и тетей Дусей, так просто предложила ей жить и горевать вместе.
Она поцеловала соседку в морщинистую щеку и, отвернувшись, чтобы не заплакать, опустив руки между колен, долго неподвижно сидела, глядя на маленькое пламя за слюдяным окошечком керосинки.
– Убило у меня Василь Петровича, – посидев и помолчав рядом с ней, повторила Кузьмичева то, что уже сказала ей вчера. – Бомбой убило, на Москве-Второй, на товарном дворе, вместе с помощником. Один кочегар целый остался, Васильев Колька, ты его знаешь, он тут на май напился, помнишь, всю посуду на кухне побил. Помнишь? – Она спрашивала «помнишь» с какой-то даже нежностью, хотя Колька Васильев и напился и побил посуду, но все это было тогда, до войны, когда все еще было хорошо и был жив еще ее Василий Петрович. – Один он целый, – после молчания повторила она. – Да какой целый, ногу ему отрезали…
Она коротко всхлипнула, замолчала, положила на колени свои натруженные руки и так же, как Галина Петровна, стала безотрывно глядеть на огонь в керосинке.
Так они сидели обе молча несколько минут, пока не зазвонил телефон. Кузьмичева вышла в коридор, не закрыв двери, и сказала в телефон свое обычное, хорошо памятное Галине Петровне: «Алле, алле, это кто говорит?..»
– Приехала, сейчас позову, – сказала она после паузы и позвала Галину Петровну: – Иди, твой летчик звонит! Уже десятый день каждое утро в это время тебя спрашивает.
Галина Петровна вскочила, беспомощно взмахнула руками, желая сказать, что уже поздно, что ее уже нельзя и не нужно звать к телефону, что надо сказать, что ее нет, что она и не приехала и никогда не приедет, но ноги ее сами вышли из комнаты и довели ее до телефона.
– Да, – взяв трубку, сказала она слабым голосом, чувствуя себя больной и от несчастья, которое с ней случилось, и от счастья, которым, несмотря ни на что, все-таки был для нее этот телефонный звонок.
– Галя, это ты, Галя? – веселым громким голосом сказал в телефон Полынин так, словно он был совсем
