рядом, и прямо перед глазами Виталия был черный рукав костюма американца с вмонтированными в обшлаг часами. На часах рубиново горели цифры:
СЕВЕРО-ЗАПАД ЮЖНОЙ АЗИИ,
18 ИЮЛЯ 2009 ГОДА, 22.10
— Голиаф, — пробормотал Холоран.
Он бредил, лежа около зарослей дикого винограда, на импровизированной постели, которую Лебедев соорудил из подушек сидений. Сам Лебедев сидел на капоте машины, разглядывая в оторванное зеркало заднего вида свое измученное небритое лицо. Лицо было красным, как и белки глаз. Казалось, что в лице отразился весь ужас прожитого дня.
Холоран зашевелился, и из-под пледа вывалилась его странно исхудавшая рука. Лебедев никогда не думал, что человек может так исхудать в один день. Он подошел к американцу и дал ему глотнуть холодной родниковой воды.
Американец открыл глаза.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Лебедев.
— Сухо во рту, — Холоран судорожно глотнул воду. — Постоянная сухость во рту и слабость, словно меня варили… И голова! Голова раскалывается от боли… А ты?
— Так же, как и ты, Оливер!
Лицо Холорана было мертвенно бледным, и на нем выделялись красные глаза. Чтобы заглушить головную боль, Холоран принялся биться головой о край сиденья, где был твердый пластмассовый угол.
— Перестань, — сказал Лебедев.
— Мне так легче, — признался Холоран. — Я боюсь, что она лопнет. Голова куда важнее ног, ведь они просто идут, а голова смотрит на наших желтоухих братьев… — он опять начал заговариваться и на глазах «поплыл»: взгляд его стал мутным и бессмысленным.
Лебедев укрыл его пледом, сам чувствуя слабость и металлический привкус во рту. Хотелось забиться в какую-нибудь щель, спрятаться и не видеть никого, и никому не позволять видеть себя. Голова раскалывалась от боли. Он привалился к теплому жесткому колесу машины и увидел сон, в котором его сын Валерка гулял по парку с юной одноклассницей самого Лебедева, а среди деревьев кружили огромные черные бабочки, похожие на мрачные цветы, и Валерка показал девочке пятнадцать белых черепов, живописно расставленных на зеленой траве у маленького оранжевого ручейка, и сказал, что это и есть знаменитые черепа сада Реандзи, потому что, откуда ни посмотреть на них, виден лишь один череп, череп его отца, который держит в руке лукавый дипломат Оливер Холоран, ранее служивший в корпусе быстрого реагирования, потом в ЦРУ, а в настоящее время занимающийся разведением тошнотворных противорадиационных препаратов, которые он скрещивает на досуге с генералом Улья-Раабом, мечтая вывести маленького послушного аятоллу, панически боящегося смерти и державшего в руке Лотос, несущий на себе Будду.
СЕВЕРНАЯ АМЕРИКА,
18 ИЮЛЯ 2009 ГОДА, 02.35
Райт и Голиков сидели около снятой панели стены. Обнажилась сложная электронная схема, состоящая из алых капелек резисторов, полупрозрачных пленок интегральных схем и золотых, серебряных и белых кружков модульных групп.
— Не здесь, — огорченно сказал Голиков. — Но если судить по схеме — это где-то рядом.
— Это уже вторая панель, которую мы сняли, — хмуро сказал американец. — Ты не ошибся, Вит?
— Нет, — отозвался Голиков. — Будем снимать еще одну панель. Другого выхода нет. Следи за коридором.
Он начал ощупывать стену, отыскивая крепления следующей панели.
Панель полетела на пол, и тут что-то закричал американец, и коридор озарился вспышками выстрелов. Сзади что-то затрещало, начало гулко лопаться. Голиков ощутил спиной невероятный жар, но оборачиваться было уже некогда.
Он увидел то, что так яростно искал.
СЕВЕРО-ЗАПАД ЮЖНОЙ АЗИИ,
18 ИЮЛЯ 2009 ГОДА, 23.00
Лебедев пришел в себя от холода. Приступ прошел, и на некоторое время русский почувствовал себя вполне сносно. Он не был медиком, иначе бы сразу понял, что это временное облегчение пришло к нему скорее всего в последний раз.
Тело его сотрясалось от озноба.
С наступлением ночи в горах холодает. Выбиваясь из сил, Лебедев перенес американца в машину, установив снятые ранее подушки сидений на прежнее место. Неожиданно он вспомнил, что за весь день они ничего не ели, и это воспоминание отозвалось в его организме легкой тошнотой.
Холоран пришел в себя.
В машине было темно, и они едва различали друг друга. Холоран стиснул пальцы русского:
— Ты здесь, Ник?
— Да, Оливер, — отозвался тот, чувствуя ледяные пальцы товарища.
Холоран слабо пошевелился.
— Я вот о чем подумал, Ник. Мы всегда относились друг к другу с недоверием и симпатией. Я имею в виду русских и американцев. Мы всегда боялись, что кто-то из нас опередит другого. Плохо, что мы так долго боялись поверить друг другу, хотя эта вера была единственным, что могло дать нам мир.
Он судорожно вздохнул и еще крепче сжал пальцы русского.
— Мы — практичный народ, Ник. Вы же, по сути своей, — романтики. Наш союз мог бы многое дать каждой из сторон. Иногда я думал: почему вы, русские, не начнете войны? Мы воспитаны индивидуалистами, вы всегда были сильнее именно своим коллективным началом. После войны вы сумели бы объединиться раньше нас, и все вопросы первенства были бы навсегда решены в вашу пользу. Глупец! — Холоран снова вздохнул. — Всякая мысль решить наши споры военным путем была вредна и вздорна. С бомбами не шутят — они оставляют после себя развалины. В такой войне победителей не бывает, в ней есть только побежденные. Боже мой! Сколько же средств и времени мы потратили на бесцельные гонки, ставка в которых — общая гибель! Ведь мы — народы огромных потенциалов. Мы многое сможем, я в этом уверен. Но вместе, Ник! Вместе!
Американец заворочался на сиденье, по-детски вздыхая и всхлипывая. Потом снова тревожно схватил руку Лебедева.
— Ник, а если это произошло со всем миром? Не только здесь, а на всей Земле?
— Нет, — сказал Лебедев, глядя на блуждающие среди зарослей желтые огоньки шакальих глаз. — Этого не может быть, Оливер! Можно взорвать город, но страну уничтожить нельзя. Ты же сам сказал это утром.
— Я ошибся, — тихо сказал американец.
