выполнить обязательный ритуал, хотя это и означало промедление. Он поцеловал Марию, она вернула поцелуй, пылко, но не так, как прежде. Он почувствовал у себя на щеке влагу, но то была единственная слеза – Мария уже взяла себя в руки. Хорнблауэр обнял ее уже не по обязанности, как минуту назад, а с более искренним чувством.
– Мы расстаемся, милый, – прошептала Мария. – Милый, я знаю, ты должен идти. Но… но… я не знаю, как буду жить без тебя. Ты…
В груди Хорнблауэра волной поднялась нежность, а вместе с ней – раскаяние. Самый лучший человек в мире не заслуживает такой любви. Узнай Мария правду, она отвернулась бы от него, рухнул бы весь ее мир. Самое жестокое, что он может сделать – это позволить ей себя раскусить. Этого допустить нельзя. И все же мысль о ее безграничной любви пробуждала в сердце Хорнблауэра все большую и большую нежность. Он поцеловал ее в щеку, потом нашел мягкие пылкие губы. Потом губы напряглись.
– Нет, ангел мой, милый. Я не должна тебя задерживать. Ты будешь сердиться на меня – потом. О, жизнь моя, попрощайся со мной сейчас. Скажи, что любишь меня. Скажи, что любил меня всегда. Потом попрощайся и скажи, что будешь иногда думать обо мне так, как я буду думать о тебе постоянно.
Хорнблауэр сказал. Он сказал нужные слова, и в приливе нежности сказал их нужным тоном. Мария еще раз поцеловала его и ничком упала на дальний край кровати. Хорнблауэр лежал, набираясь мужества, чтобы встать. Мария заговорила снова – подушка заглушала голос, но не могла скрыть вымученно-бодрый тон.
– Твоя чистая рубашка на стуле, а башмаки возле очага. Хорнблауэр спрыгнул с кровати и раздвинул полог. Воздух за пологом был свежее. Снова щелкнула задвижка, и старая служанка просунула голову в приоткрывшуюся щелку. Хорнблауэр едва успел прикрыться ночной рубашкой. Служанка, видя его стыдливость, весело захихикала.
– Конюх говорит, ветер умеренный с зюйда, сэр.
– Спасибо. Дверь закрылась.
– Такой, как ты хотел, милый? – спросила Мария из-за полога. – Ветер умеренный с зюйда – это ведь значит с юга?
– Да, это годится. – Хорнблауэр заспешил к умывальному тазику и поставил свечи так, чтоб они освещали его лицо.
Умеренный ветер с зюйда сейчас, в конце марта, вряд ли надолго. Он может сменить направление, но наверняка усилится с наступлением дня. «Отчаянный» должен успеть обойти мыс и выйти достаточно далеко в море, чтоб быть готовым к любым переменам ветра. Но конечно – как всегда на флоте – лишнего времени в запасе нет. Скребя бритвой по щекам, Хорнблауэр смотрел в зеркало и видел за своим отражением Марию – она ходила по комнате, одеваясь. Он налил в тазик холодной воды, сполоснул лицо, сразу почувствовал себя освеженным, и с обычной торопливостью надел рубашку.
– Ты так быстро одеваешься, – испуганно сказала Мария.
Хорнблауэр слышал, как застучали по дубовому полу ее каблуки. Она поспешно надела чепец. Очевидно, она одевается так быстро, как только может.
– Я спущусь, посмотрю, готов ли твой завтрак, – сказала она и исчезла раньше, чем Хорнблауэр успел запротестовать.
Он тщательно завязал шейный платок, надел сюртук, взглянул на часы, опустил их в карман и сунул ноги в башмаки. Убрал туалетные принадлежности в мешочек и затянул тесемки. Вчерашнюю рубашку, ночную рубашку и халат он сложил в лежавший наготове парусиновый мешок, сверху затолкал мешочек с туалетными принадлежностями. Потом оглядел комнату, проверяя, не забыл ли чего. Смотреть пришлось дольше, чем обычно – везде были разбросаны вещи Марии. Нетерпеливо распахнув занавески, он выглянул наружу – еще не начинало светать. С мешком в руках Хорнблауэр спустился по лестнице и вошел в гостиную.
Там пахло затхлостью. Качающаяся под потолком лампа едва освещала комнату. Мария стояла у дальней двери.
– Садись сюда, дорогой, – сказала она. – Завтрак сейчас будет.
Она взялась за спинку стула, ожидая, пока он сядет.
– Я сяду после тебя, – сказал Хорнблауэр. Не хватало только, чтоб Мария ему прислуживала.
– О, нет, – сказала Мария. – Я должна позаботиться о твоем завтраке. Кроме этой старухи никто еще не встал.
Она усадила его на стул. Хорнблауэр почувствовал на затылке ее губы и мгновенное касание щеки, но, раньше чем он успел схватить ее, протянув назад руки, Мария исчезла. В памяти осталось что-то среднее между шмыганьем и всхлипом. Открывшаяся кухонная дверь впустила запахи готовки, шипение сковороды и обрывок разговора между Марией и старухой. Потом Мария вернулась – судя по ее торопливым шагам, тарелка, которую она несла, была слишком горячей. Тарелка очутилась перед Хорнблауэром – на ней лежал огромный, еще шипящий бифштекс.
– Вот, дорогой, – сказала она, придвигая ему остальную еду. Хорнблауэр в отчаянии смотрел на мясо.
– Я купила его вчера специально для тебя, – гордо объявила Мария. – Я ходила в мясную лавку, пока ты плавал на судно.
Хорнблауэр мужественно снес, что жена флотского офицера говорит «плавал». Так же мужественно надлежало отнестись и к бифштексу на завтрак. Он вообще не особенно любил бифштексы, а в таком волнении и вовсе не мог есть. Мрачно предвидел он свое будущее – если он когда-нибудь выйдет в отставку, если он когда-нибудь – как не трудно в это поверить – заживет в семье, то бифштекс ему будут подавать при каждом торжественном случае. Это была последняя капля – он чувствовал, что не может съесть ни кусочка, и в то же время не может обидеть Марию.
– А твой где? – спросил он, оттягивая время.
– О, не буду же я есть бифштексы. – По голосу Марии было ясно: она не допускает и мысли, что жена может питаться так же хорошо, как и муж. Хорнблауэр поднял голову и крикнул:
– Эй, там, на кухне! Принесите еще тарелку – горячую!
– О нет, милый, – сказала Мария, затрепетав, но Хорнблауэр уже встал и усаживал ее за стол.
– Сиди, – сказал он. – Ни слова больше. Я не потерплю бунтовщиков в собственной семье.
Служанка принесла тарелку. Хорнблауэр разрезал бифштекс на две части и отдал Марии большую.
– Но, милый…
– Я сказал, что бунта не потерплю,– проревел Хорнблауэр, передразнивая собственный грозный шканцевый голос.
– О, Горри, милый, ты слишком добр ко мне. – Мария поднесла к глазам платок, и Хорнблауэр испугался, что она все-таки разрыдается. Но она положила руки на колени, выпрямилась и геройским усилием овладела собой. Хорнблауэр почувствовал прилив нежности. Он протянул руку и сжал ее ладонь.
– Ну-ка я посмотрю, как ты ешь, – сказал он. Он говорил все тем же шутливо-грозным тоном, но в голосе его отчетливо проступала нежность.
Мария взяла нож и вилку. Хорнблауэр последовал ее примеру. Он через силу проглотил несколько кусочков и так искромсал остальное, чтобы не казалось, будто он съел слишком мало. Потом отхлебнул пива – пиво на завтрак он тоже не любил, даже такое слабое, но догадывался, что старая служанка не имеет доступа к запасам чая.
Внимание его привлек стук за окном. Конюх открывал ставни – за окном на мгновение мелькнуло его лицо, однако на улице было еще совсем темно. Хорнблауэр вынул часы – без десяти пять, а он приказал шлюпке ждать его в Салли-порт в пять. Мария видела, как он вынимал часы. Губы ее задрожали, глаза увлажнились, но она сдержала себя.
– Я надену плащ, – сказала она и выбежала из комнаты. Вернулась она почти сразу, в сером плаще. Лицо ее закрывал капюшон. В руках она держала бушлат Хорнблауэра.
– Вы нас покидаете, сэр? – спросила старая служанка, заходя в гостиную.
– Да. Мадам рассчитается, когда вернется, – сказал Хорнблауэр. Он вытащил из кармана полкроны и положил на стол.
– Спасибо большое, сэр. Счастливого пути вам, сэр, и призовых денег в изобилии. – Ее напевный голос напомнил Хорнблауэру, что она видела сотни флотских офицеров, уходивших из «Георга» в море. Быть
