Рассыпанные искры

печальнее, чем когда-либо раньше.

А Мессия так и не явился.

Эта история весьма характерна, так как содержит в себе основные элементы хасидизма. Страстное ожидание, жажда избавления, блуждания по нехоженым дорогам, связь между человеком и его Создателем, между личным деянием и его отражением в небесных сферах, значимость обыденных слов, жар души, дружба, чудеса, сотворенные человеком для человека.

И тем еще характерна эта история, что она, скорее всего, выдумка.

Подобно большинству повествований о Баал-Шеме, или Беште (как его называют согласно хасидской традиции), история эта описывает события, быть может происходившие на самом деле, а быть может и нет; если же они все-таки происходили, то либо именно так, либо по-другому. Со стороны все эти рассказы непонятны; нужно войти в них, ибо их достоверность постигается только изнутри. Неважно, являются ли они добросовестным отчетом или выдумкой восхищенных современников. Повествователь излагает их в том виде, как слышал в детстве, и его детство вновь воскресает в этих рассказах.

Я слушал эти легенды в сумерках, между молитвами Минха и Маарив, в «Доме учения», наполненном колеблющимися тенями и мерцающими огоньками желтых свечей. Старики говорили о великих Учителях так, словно знали их лично. У каждого из них был свой любимый рабби и своя излюбленная легенда. И мне начинало казаться, что я бесконечно слушаю одну и ту же историю об одном и том же рабби. Менялись только имена людей и место действия. Его причины, сами поступки, отклики на них и конечные результаты обычно не варьировались: почти всегда кто-то нуждался в помощи и неизменно находился тот, кто протягивал страждущему руку. Эти очевидные повторения смущали меня, и однажды я сказал деду: «Не понимаю. Разве такое возможно, чтобы был только один рабби?» «Да, — ответил дед, — это возможно и вполне правдоподобно. Ведь у каждого рабби только один хасид, и у каждого хасида — только один рабби. И один не может существовать без другого». «Разве это не признак слабости?» — усомнился я. «Нет, — ответил дед, — именно в этом их сила».

Что ж, как раз таким хасидом он и был. На субботу и праздники приезжал он к нам из своего местечка — праздновать вместе с нами.

Все это время я не отходил от него ни на минуту. Я сопровождал его в микву — на ритуальное омовение, на молитву, к рабби. Он пел — и я подпевал ему, он повествовал — и я трепетал от каждого слова. Он говорил: «Хасид должен уметь слушать. Слушать — значит получать. А еврей, не умеющий или не желающий получать, — это не еврей. Наш народ стал таким, каков он есть, потому что умел слушать и умел получать. И он получил Тору, не так ли? Так вот, хоть Тору нам дали всего один раз, каждый из нас должен получать ее каждый день сызнова».

При нем все присутствовавшие в «Доме учения» — Бет-Мидраш — хранили почтительное молчание. Блестящий рассказчик, он умел очаровывать слушателей. «Слушайте внимательно! — говаривал он бывало. — А главное, не забывайте, что правду надо распространять. Хранить ее для себя — значит предавать ее». Он видел, как чутко внимал я его словам, и, вероятно, чувствовал, что я их запомню. Но он, конечно, и не подозревал, что я буду столь усердно следовать его наставлениям. Он сумел ввести меня в мир Баал-Шема и его учеников, в мир, где факты склонялись перед вымыслом и красотой. Пускай события и даты не соответствовали друг другу — какое это имело значение! Мне важно было не то, что дважды два — четыре, а что Бог — един. Точнее, человек и Бог — едины.

И кажется мне, я снова слышу голос деда: «Само собой, всегда найдется умник, который заявит тебе, что с объективной точки зрения эта история не могла и не может быть правдой. Что с того? Объективный хасид — не хасид!»

Он был прав. Призыв Баал-Шема был призывом к субъективности, к пылкой самоотдаче. Истории, рассказанные им и рассказанные о нем, обращены скорее к воображению, чем к здравому смыслу. Они настойчиво стремятся доказать: любой человек значительнее, чем кажется, и способен дать больше того, чем на первый взгляд обладает.

Анализировать эти истории — значит умалять их; беспристрастно изучать — значит, оставаясь в стороне, осквернить их простодушную искренность. Беспристрастный исследователь теряет, а не приобретает.

Совсем не удивительно, что Баал-Шем оказался не в почете у историков, ведь они-то и были «посторонними». Он ускользает от них. Действительно, личность его документально почти не выявлена, а ее очертания размыты противоречиями. С уверенностью сказать о нем ничего нельзя. Те, кто знал и любил его, говорят о нем только поэтическим языком. Он научил их грезить, да так, что они и его описывают, словно во сне. Это — одна из причин, в силу которых большинство рационалистов изучают его с плохо скрытой враждебностью. Его жизнь, превратившись в легенду, ускользнула от их профессиональной хватки.

Нашлись ученые, сделавшие Баал-Шема мишенью неприкрытой враждебности, выходящей за рамки любой идеологической установки. Попросту он мешал историкам. И за то, что он их обидел, они объявили его шарлатаном, пьяницей, невежественным и алчным знахарем.

Будучи не в состоянии хоть как-нибудь разграничить миф и реальность, вымысел и факт, они пришли в замешательство, особенно потому, что предметом их изучения является человек, потрясший (в сравнительно недалеком прошлом) самые основы иудаизма, революционизировавший его идеи, понятия и самый образ жизни. Человек, который почти в одиночку раскрыл душу своего народа новому, до тех пор неведомому творчеству, человек, вступивший в единоборство с силами, равно способными низвергнуть его в пропасть, либо поднять на невиданную высоту.

Человек, наложивший отпечаток своей личности на стольких людей, уцелевших после бесконечных избиений в Центральной и Восточной Европе, духовный руководитель, сделавший выживание не только обязательным, но и возможным, мастер, давший песнь отчаявшемуся народу, сумел — мы никогда не узнаем, как именно — исчезнуть, не оставив профессиональным исследователям сколько-нибудь достоверных автобиографических материалов. Он был одержим вечностью, но пренебрег историей и дал увлечь себя легенде.

Работы, приписываемые ему: «Шивхей ха-Бешт», «Кетер Шем-Тов», «Цавваат ха-Риваш» — в действительности принадлежат другим. Подлинность его апокрифических писем детям и ученикам не раз подвергалась сомнению. Не осталось от него ни портрета, ни документа, ни подписи, являющихся неопровержимыми доказательствами того, что за легендой скрывается реальный человек, личность. Возможно, это был для него еще один способ подчеркнуть свое презрение к записям. Ученику, записавшему его устное учение, Учитель сказал: «На этих страницах от меня ничего нет. Ты думаешь, будто слышал то, чего я не говорил». И добавил: «Я сказал одно, ты услыхал другое, ну а записал третье». По Баал-Шему, воображение непрестанно развивается и крепнет, так что его сила превосходит, быть может, силу любого свидетельства. И реальное, и воображаемое — оба составляют историю: первое — ее скорлупа, второе — сердцевина. Не признавать этого — значит не признавать за искусством, за любой формой искусства, право на существование. Но Баал-Шем-Тов играет именно на струнах воображения, даже после своей смерти.

Каждый ученик видел его по-своему, каждому он представлялся в другом свете. Отношение к нему, проступающее из их воспоминаний, проливает больше света на них самих, нежели на него. Этим и объясняются бесчисленные противоречия в историях о Баал-Шеме.

Вот это и может беспокоить историков, но никак не хасидов. Хасидизм не боится противоречий. Хасидизм учит гордости и смирению, страху Божию и любви к Богу, святости и вместе бренности жизни, призывает верить в роль учителя как посредника между человеком и Богом и одновременно — игнорировать эту роль в личных взаимоотношениях между учеником и наставником. Отсюда вытекает лишь то, что человеку органически присущи противоречия.

Человеку, но не историкам. Уязвленные неуловимостью Баал-Шема, они вступают в борьбу с ним. Иные решаются попросту отрицать самое его существование. Им хотелось бы уверить нас, что он был выдуман своими же учениками. Другие, для восстановления равновесия, утверждают, что в действительности было два Баал-Шем-Това и хасидское движение основал другой.

Споры, путаница мест и дат, парадоксы — легенды о Баал-Шеме изобилуют ими. Он, обладавший талантом прояснять идеи и концепции, сделал, кажется, все возможное, чтобы запутать следы, ведущие к нему самому.