«Что ж, посмотрим и, быть может, успеем отведать», — подумал он и, отправляясь к себе в спальню, взял с собой плащ.
Ибо он был не из тех, кто жалуется на судьбу и покоряется неизбежности. Он верил в наслаждение, у него был свободный ум и деятельное тело, и он знал, что наслаждение нельзя добыть без мужества и хладнокровия. Доналдсоны во всех отношениях славные люди, но в них отнюдь не вся его жизнь. И его дочери тоже очень славные, но хороши они тем же, что и Доналдсоны. Женский пол очень славный, и в целом он был привержен ему, но иногда разрешал себе отклонения. Он поставил будильник чуть раньше того часа, в какой привык просыпаться по утрам, сунул его под подушку, и заснул безмятежно, как юноша.
В семь часов зазвенело. Он выглянул в коридор, затем надел плащ, домашние туфли на толстой подошве и подошел к окну.
Утро было тихое и пасмурное. Казалось даже, что час более ранний. Зелень травы и деревьев была подернута налетом седины. Хотелось отскоблить. Вдруг заработал насос. Он вновь посмотрел на часы, бесшумно спустился по лестнице, вышел из дому и поднялся по зеленому амфитеатру к тисовой изгороди. Он не бежал — вдруг увидят, и тогда придется объясняться. Он шел максимально быстрой походкой, приличествующей чудаковатому джентльмену. Джентльмену, которому приспичило прогуляться с утра пораньше в пижаме. «Я решил все-таки осмотреть твой парк, а то после завтрака на это не будет времени» — вот что он скажет в случае чего. Разумеется, парк он уже осматривал позавчера, и лес тоже. Тот самый лес стоял теперь перед ним, и солнце только начало просачиваться в чащу. В папоротник вели две тропинки: широкая и узкая. Он ждал, пока не услышал, что молочник приближается по узкой. Затем быстро пошел навстречу, и они поравнялись в том месте, которое не просматривалось из поместья Доналдсонов.
— Привет! — воскликнул он непринужденно, даже развязно. У него было несколько голосов, и он по наитию прибегал к нужному.
— Привет! Что-то вы раненько!
— Ты тоже ранняя пташка.
— Я? А пили бы вы молочко, если бы я дрых? — осклабился молочник и застыл, откинув голову.
Теперь, когда он стоял рядом, выяснилось, что он грубоват, очень простонароден, — что называется «от сохи». Лет сто тому назад такой тип людей смешали бы с грязью, но теперь они расцветают пышным цветом и в ус не дуют.
— Ты разносишь молоко по утрам, да?
— Да, а разве не видно?
Паренек старается выглядеть весельчаком — но даже неуклюжие шутки могут быть такими милыми, когда слетают с желанных губ.
— По крайней мере я не разношу его по вечерам, и я не бакалейщик, не мясник и не угольщик.
— Здесь живешь?
— Может, здесь. А может, не здесь. Может, летаю сюда на аэроплане.
— И все же, я думаю, ты живешь здесь.
— Что с того?
— Если ты — да, то да, а я если нет, то нет.
Бессмыслица имела успех и была встречена раскатистым смехом.
— Если ты нет, то нет! Ну и загнули! Забавный вы. Надо же так загнуть. Если ты нет, то нет! Гуляете в исподнем, еще простудитесь ненароком, тогда придет вам конец! Вы из гостиницы, верно? Угадал?
— Нет. Приехал в гости к Доналдсонам. Ты видел меня вчера.
— А, к Доналдсонам! Вот оно что. Так это вы — папаша из окошка?
— Папаша… Это уж чересчур. Если я папаша, то ты… — и он, не договорив, ущипнул паренька за нахальный нос. Тот увернулся — как видно, привык к таким шуткам. Вероятно, нет ничего, на что он не согласился бы, если подойти с умом, — частью из озорства, частью из почтения.
— А, кстати… — и он пощупал рубашку, словно интересуясь качеством материи. — О чем это я собирался спросить? — он взялся за поводок молнии у воротника и потянул вниз. Взгляду открылось многое. — А, вспомнил! Во сколько заканчивается твой обход?
— В одиннадцать. А что это вы спрашиваете?
— А почему бы нет?
— В одиннадцать ночи. Ха-ха. Уяснили? В одиннадцать ночи. А что это вы задаете такие вопросы? Мы ведь друг другу чужие, разве нет?
— Сколько тебе лет?
— Девяносто — сколько и вам.
— Говори адрес.
— Ах, так вот что вам надо! Мне это нравится! Хорошенькое дельце! Продолжаете приставать, когда я сказал уже — нет.
— У тебя есть девчонка? Как насчет пива? По паре кружек?
— Отвалите.
Но он позволил погладить себя по руке и даже поставил бидон на землю. Ему было интересно и забавно. Он был словно зачарован. Он попался на крючок. Если его погладить — ляжет.
— А ты, кажется, парень сообразительный, — задыхаясь, прошептал мужчина.
— О, перестаньте… Ладно, пойду с вами, так и быть.
Конвей пришел в состояние восторженности. Так, именно так следует получать маленькие радости жизни. Они поняли друг друга с определенностью, недоступной любовникам. Он приложился лицом к теплой коже над ключицей, подталкивая его к себе ладонями, сложенными замком. Потом ощущение, ради которого он все так тщательно спланировал, растаяло. Стало принадлежностью прошлого. Упало, как цветок среди таких же сорванных цветков.
Он услышал:
— С вами все в порядке?
И это тоже растаяло, стало принадлежностью иного прошлого. Они лежали в лесной тиши, там где папоротники были особенно высоки. Он не отвечал, ибо хорошо было лежать вот так — вытянув все тело, и смотреть сквозь зеленые опахала на далекие верхушки деревьев и бледно-голубое небо, и чувствовать необыкновенно приятную истому.
— Так вы этого хотели, да?
Подперев голову локтем, юноша озабоченно смотрел вниз.
Вся грубость и развязность ушла, теперь ему хотелось знать лишь одно — угодил ли?
— Да… Мне было хорошо…
— Хорошо… Вы сказали — хорошо? — просиял он и прикоснулся к мужчине животом.
— Красивый мальчик, красивая рубаха, всё красивое.
— Факт?
Конвей понял, что тот тщеславен. Те, кто получше, часто тщеславны. Тогда он толсто помазал лестью, чтобы порадовать его, назвал симпатягой, похвалил его молодую силу. Много чего в нем можно было похвалить. Ему нравилось хвалить и видеть лицо, расплывающееся в широкой улыбке, чувствовать на себе его приятную тяжесть. В лести Конвея не было цинизма, он искренне восхищался и искренне благодарил.
— Значит, вам понравилось?
— А кому не понравилось бы?
— Жалко, вы не сказали мне вчера.
— Я не знал, как.
— Я вчера вас видел, когда ходил купаться. Вы могли бы помочь мне раздеться… Вам бы понравилось. Ладно, не будем бурчать. — Он протянул Конвею руку, помог ему встать, отряхнуться, привести в порядок плащ — помог, как старому другу. — Мы могли получить за это семь лет, верно?
— Семь не семь, но ничего хорошего мы бы за это не получили. Идиотизм, правда? Кого это касается, если мы оба не против?
— Надо же им хоть чем-то заняться, так я разумею, — сказал тот и поднял бидон, собираясь
