Их совместное приключение тускнело, ничто о нем не напоминало, и оно могло бы забыться совсем, если бы епископ не сравнил Эврика с жеребцом. «А как насчет меня?» — подумал Марциан и разразился смехом. Ибо он тоже был недурно оснащен, девочка-рабыня это хорошо узнала четыре года назад. Он желал вновь встретиться с готом в холмах и поставить того на колени, а поскольку этому не дано было сбыться, он желал порочности ночи.
Ночь пришла, ветреная и темная после великолепия дня. Все устали, святость не принесла умиротворения. Дети были возбуждены и впадали в визг, а старики спорили, что происходило очень редко. Юстус опасался за гривну, ее могли украсть из алтаря. Луцилла возражала: даже самый злобный дух не зайдет так далеко. Марциан принял сторону отца и взялся выставить стражу. Затем он уговорил стражников пойти спать, отправился к себе в комнату, чтобы взять плащ от дождя, но, не успев надеть, заснул.
Проснулся и вздрогнул, уверенный, будто что-то случилось. Так и было. Он забыл выставить стражу перед базиликой, и если произошла кража — боги ему в помощь! Он вскочил и вышел проверить — надо было только перейти двор. Дверь была приоткрыта, но когда он заглянул, то различил в тусклом свете свечей, что ничего не тронуто. Гривна находилась на обычном месте.
Но казалась еще милей, чем обычно. Он забыл, какая она большая, как она блестит и извивается, точно змея, как пьянят ее шероховатости. Он держит ее в последний раз. Когда-то она обвивала шею его любовника. От воспоминаний Марциан мог лишиться чувств. Он покачнулся и обнаружил себя в объятиях любовника. Он знал, не требовалось объяснять, что Эврик, Эврик-обманщик, весь день ходил близ усадьбы, он прятался в тени, чтобы взять его вот так, и он приготовился встретить свою былую судьбу.
Но все пошло не так, как в первый раз. Эврик был каким-то другим. Он упустил возможность и не нанес удар, и вот уже, издав нетерпеливое ворчание, он пал ниц на пол базилики. Причуды этих варваров безграничны, — на сей раз он сам хотел быть изнасилованным.
Что ж, получай, это недолго. Мальчик скинул плащ и оседлал варвара. Небеса разверзлись, а он скакал как дьявол, пригнув голову и молотя пятками воздух. Itque reditque viam totiens,[1] как сказал об этом один языческий поэт, destillat аb inguine virus,[2] и сделав так, они слились. Они слились в единого монстра, какие тревожат бдение святых. Он и устранился бы, но уже было слишком поздно. Раздавленный похотью, он сам был полу-гот, он чувствовал волны смеха, который стал его собственным, они могли говорить без слов, они не переставали любить и вот уже начали летать. Они летали кругами, кругами по базилике и оскверняли ее, они пробились сквозь ее кровлю в раздираемую бурей ночь. Последовала слепящая вспышка молнии, и на одно бредовое мгновение он увидал под собой усадебный двор и всех домашних животных, задравших головы вверх. Затем он упал сквозь собственный потолок в свою постель и проснулся.
Это был сон, и такой, за который он должен понести наказание. Но сон столь жестокий и теплый, что его надо было с кем-то разделить.
Он сел и задумался. В конце концов, готы иногда и правда летают. Это общеизвестно. Только в прошлом году один из них утащил старуху, которая мотыжила репу, и уронил ее в кучу навоза. Они не могут летать далеко — не позволяют непостижимые законы Провидения. Но ведь базилика — разве это далеко? Он выбрался из постели, посмотрел на церковь и обнаружил ее в огне.
Уже забили тревогу. Кричали рабы, визжали дети, монах дергал колокол, мать ударило сучком упавшего дерева. Буря была уже не здесь, перемежая гром столбами дождя, кто-то отпирал ворота фермы, лошади выбегали наружу и дичали. Он увидел отца, вместе они попытались навести порядок. Базилика, как заметили они, не то чтобы горела, она трепетала всполохами мощного света. Что важнее всего — нарастала паника, которую они не умели обуздать.
Паника стихла, когда появилась Перпетуя.
Одетая во все белое, она вышла из своих покоев, величественно выдвинулась и сказала:
— Народ мой, в чем дело?
Впервые она назвала их своим народом. И когда она увидела мерцающую базилику, она воскликнула:
— Это Враг, это некрещеный. Каким образом он проник, я не знаю, но я уничтожу его.
— Спаси нас, — вскричал народ.
— С Божьей помощью я так и сделаю.
В этот момент Марциан подлетел к ней, загородив дорогу, и сказал:
— Сестра, остановись.
Она услышала его, но не ответила. Он не стоил ее внимания.
— Сестра, не делай этого, умоляю, не делай, — продолжал он. — Я бы не стал, я не умею сказать, но… держись подальше от этого места. Возможно, семена дьявола… не может быть, но не рискуй. Наверно, мне приснилось, а может, мне приснилось, что снилось, будто раскаленные добела капли… — При этих словах двери базилики открылись, и глубоко внутри, на алтаре, алым пылала гривна. Он вскричал: — Да, он там, там. Однажды мы от него спаслись… то есть ты, я не в счет. Позволь мне спасти тебя еще раз.
Она не обращала никакого внимания на ребяческий бред, но последние слова рассердили ее, и она позволила себе едко заметить:
— Спасти меня, братец? Ты — спасешь меня? — и Перпетуя бесстрашно ринулась в бурю. Наступило чудесное затишье, и все могли видеть ее в полноте ее святости и власти.
Это был конец света, во всяком случае, так все думали, и то же подумал епископ, как только состояние дорог позволило ему приехать и изучить это место. Он всегда с подозрение относился к этой усадьбе и ее обитателям, и теперь он заказал экзорцизм,[3] но было уже слишком поздно. Нечего было изгонять. Место казалось в равной степени лишено как доброго, так и злого. Безутешный, он удалился, оставив духовную пустоту. За ним последовало несколько наиболее набожных прихожан.
Только животные остались безучастны к катастрофе. Они клохтали и сношались как обычно. И поля оживали после дождя и обещали небывалый урожай. Марциан должен был за ними следить. Работы было так много, что не оставалось времени раскаиваться. В свободные минуты он, как подобает, признал, что его неблагочестие и разврат подлежат осуждению и могут обречь его на вечное проклятие, и он, как подобает, погоревал о своей выдающейся сестре и собрал то, что могло от нее остаться, в урну. Но какое облегчение не видеть ее рядом с собой! И какая экономия быть свободным от ее прихлебателей! Оставалось несколько отшельников, вернулись некоторые жрецы старой веры, никто не дискутировал, никто не доносительствовал, и усадьба начала процветать. К счастью, она лежала в стороне от привычных троп, по которым варвары совершали свои набеги, опустошавшие остальную часть провинции. Усадьба превратилась в чарующее местечко, Марциан повеселел, стал счастлив и в равной степени энергичен, он больше не стремился в ностальгии в холмы. Дом, милый дом — этого было достаточно. Его обожали родители, он обеспечивал им удобную и радостную старость. Его обожали младшие сестры, и в должный срок он лишил их девственности. Больше он никогда не видел Эврика, хотя в любой момент мог отправить ему послание — любой юный гот принял бы его. Он назвал Эвриком своего любимого мерина, с которым он делил конюшню темными ночами и на котором в тот героический момент его можно было видеть несущимся по небу в золотой гривне.
Примечания
1
