засыпает под мерное трюканье сверчка.
Глава седьмая
„ЭВВАУ! ЭВВАУ!'
Только что прошел короткий весенний дождь с грозой. На горизонте еще видна за дальним лесом уходящая лилово-сизая туча, которую свирепо бороздят уже бесшумные молнии. Еще в водосточной трубе журчит последняя струйка дождевой воды, а за окном уже звенят зяблики, и по мокрой траве осторожно шагают, боясь замочиться, молчаливые куры с опущенными хвостами.
Вася сидит на подоконнике, в халате, в мягких туфлях. На коленях у него лежит раскрытая книга. Это та самая французская книга, которую взяла из отцовского шкафа Жозефина Ивановна и дала ему недавно прочитать. Тогда он отложил ее в сторону. Но во время болезни она снова попалась ему на глаза. То было описание кругосветного путешествия капитана Джемса Кука.
И вот уже целых три дня, как Вася не выпускает книгу из рук. Он даже похудел немного от долгого чтения. Да и как было не читать!
Он плыл на корабле «Резолюшин» бурной Атлантикой, ласковыми тропиками, попадал в страшные ураганы Тихого океана, побывал среди жителей Ново-Гебридских островов, штормовал, лежал в дрейфе при полном штиле, заходил в бухту Петра и Павла на Камчатке.
— Ах! — воскликнул Вася, захлопнув книгу. — Кто же сей отважный капитан Джемс Кук? Ужель никто из россиян не мог бы сравняться с ним?.. Нянька, — говорит он вдруг, — а ты знаешь, сколь велика Россия?
— Как же не знать, батюшка, — отвечает Ниловна, снуя с тряпкой из угла в угол. — Как в шестьдесят восьмом году твоя покойная маменька, царствие ей небесное, собралась на богомолье к Троице-Сергию, так ехали мы на своих пятеро суток. А кони были получше нынешних. Агафон Михайлыч тогда молодой был, непомерной силы человек, лошадь под брюхо плечами поднимал, а и тот с трудом четверик сдерживал.
— Ничего-то ты, нянька, не понимаешь... — говорит Вася, с сожалением качая головой. — Разве это Россия? Это только некая часть, вот такой крохотный кусочек. Я про всю Россию говорю.
— Где же мне, батюшка, знать, — отвечает нянька. — Старуха уж я.
— Мадемуазель Жозефина, — говорит он тогда по-французски гувернантке Жозефине Ивановне, на минуту заглянувшей в комнату, — а вы знаете, как огромна Российская империя?
— О, это очень большая страна, — быстро соглашается Жозефина Ивановна. — Франция — тоже очень большая страна. Когда я жила в Ионвиле со своими родными...
«Ну, теперь поехала! — думает Вася. — Лучше ее не трогать».
И чтобы отвлечь старушку от воспоминаний ее молодости, хорошо известных ему, Вася соскакивает с подоконника и заводит другой разговор.
— А знаете, Жозефина Ивановна, — говорит он, — книжка, которую вы мне дали, очень интересная. Я ее уже прочел.
— Уже прочли? — удивляется Жозефина. — Всю? Всю прочли?
— Всю! — говорит Вася и хлопает книгой по колену.
— Но, Базиль, — пугается Жозефина Ивановна, — там были заложенные страницы. Я забыла вам сказать, что этого читать нельзя.
— Это об островитянах-то? — спрашивает Вася.
— Да, да, Базиль. Они там у себя ходят совершенно... ну... совершенно без платья. Этого читать нельзя.
Вася громко смеется:
— Все, вес прочел! И, знаете, Жозефина Ивановна, это самое интересное, — дразнит он старушку.
— Вы очень плохо сделали, Базиль; вы очень много читали и очень мало кушали, — говорит Жозефина Ивановна и быстро выходит из комнаты.
— А может, батюшка, — обращается Ниловна к Васе, — может, и впрямь откушать чего изволишь? Может, киселька малинового с миндальным молочком? Может, ватрушечку со сливками? Вишь, Жозефина Ивановна обижается на тебя.
Вася отрицательно качает головой.
— Ни ани, ни нуа не хочу, — отвечает он. — У меня табу расиси.
— Чего, чего? — недоумевает Ниловна. — Это где же ты выучился такой тарабарщине? От цыган слышал, что ли?
— Не от цыган, а от жителей острова Тана, нянька. Я был в путешествии.
— Господи, батюшка, уж не повредился ли ребенок? — ворчит про себя Ниловна. — В каком же путешествии. Васенька, когда ты из горницы который день не выходишь?
— A вот!
И Вася потрясает в воздухе книгой.
— А ты не зачитывайся, батюшка, — советует Ниловна. — От этого повреждение ума может получиться. Ты бы и впрямь покушал чего.
— Я же тебе сказал уже!
— Да разве я по-тарабарски понимаю, батюшка! Я, чай, православная.
— Я тебе сказал, — поясняет Вася, — что ни есть, ни пить не хочу, что брюхо у меня полно. — И вдруг громко кричит в окно: — Эввау! Эввау!
Господь милосердный, да что с тобой? — пугается «нянька.
— Это я ему. Гляди, кто по дороге-то идет! Эввау! Ниловна выглядывает в окно.
— Ну кто? Тишка. Гуся несет. Наверно, гусь куда ни на есть заблудил, он его поймал и несет домой.
— Эввау, Тишка! — кричит Вася. — Арроман, иди сюда. Не гляди на эту старую бран! — Вася знаками показывает на няньку.
Но Тишка, пугливо озираясь по сторонам, ускоряет шаг и, не глядя в сторону Васи, исчезает из виду.
— Побежал к своей эмму, — говорит Вася. — Эввау — это кричат, если рады кого видеть; Арроман — это мужчина, а бран — женщина. Эмму — хижина. Тишка убежал в свою хижину, потому что трус.
— Не трус, а тетенька не велели ему сюда ходить. Он приказ тетеньки сполняет.
— Это або, — замечает Вася. — А может, ему хочется ослушаться?
— Тогда, значит, на конюшню, — говорит Ниловна.
— Ну, и або.
— А это что за слово такое?
— Это значит — нехорошо.
— Ну, — говорит Ниловна, — по-твоему, может, и нехорошо, а по-моему — хорошо, потому установлено от бога: раб да слушается господина своего.
Пообедав последний раз в постели, Вася от нечего делать уснул.
И снился ему легкий, как облако, корабль с белыми парусами. И снился ему океан, по которому ходили неторопливые, мерно возникавшие и мерно же исчезавшие волны, и весь безбрежный простор его тихо колыхался, как на цепях.
Сон этот был так реален, что когда Вася просыпался, то и в полусне еще чувствовал это мерное и торжественное колыхание.
