Другая дорога

Серой копотью весь испещрен,
     Словно шрифтом слепым...
Устаревшие новости дня,
     Что развеялся в дым.

Старик зимней ночью

Тьма на него таращилась угрюмо
Сквозь звезды изморози на стекле —
Примета нежилых, холодных комнат.
Кто там стоял снаружи — разглядеть
Мешала лампа возле глаз. Припомнить,
Что привело его сюда, в потемки
Скрипучей комнаты, — мешала старость.
Он долго думал, стоя среди бочек.
Потом, нарочно тяжело ступая,
Чтоб напугать подвал на всякий случай,
Он вышел на крыльцо — и напугал
Глухую полночь: ей привычны были
И сучьев треск, и громкий скрип деревьев,
Но не полена стук по гулким доскам.
...Он светом был для одного себя,
Когда сидел, перебирая в мыслях
Бог знает что, — и меркнул тихий свет.
Он поручил луне — усталой, дряхлой,
А все же подходящей, как никто,
Для этого задания стеречь
Сосульки вдоль стены, сугроб на крыше:
И задремал. Полено, ворохнувшись
В печи, его встревожило: он вздрогнул
И тяжело вздохнул, но не проснулся.
Старик не может отвечать один
За все: и дом, и ферму, и округу.
Но если больше некому, — вот так
Он стережет их долгой зимней ночью.

«Out, out...»[1]

Гудела циркулярная пила
Среди двора, визгливо дребезжала,
Пахучие роняя чурбаки
И рассыпая вороха опилок.
А стоило глаза поднять — вдали
Виднелись горы, пять высоких гребней —
Там, где садилось солнце над Вермонтом.
Пила то дребезжала, напрягаясь,
То выла и гудела вхолостую.
Все было, как всегда. И день кончался.
Ну что бы им не пошабашить раньше,
Обрадовав мальчишку, — для него
Свободных полчаса немало значат!
Пришла его сестра позвать мужчин:
«Пора на ужин». В этот миг пила,
Как будто бы поняв, что значит «ужин»,
Рванулась и впилась мальчишке в руку
Или он сам махнул рукой неловко —
Никто не видел толком. Но рука!
Он даже сгоряча не закричал,
Но повернулся, жалко улыбаясь
И руку вверх подняв — как бы в мольбе
Или чтоб жизнь не расплескать. И тут
Он понял (он ведь был не так уж мал,
Чтоб этого не осознать, подросток,
Работавший за взрослого) — он понял,
Что все пропало. «Ты скажи, сестра,
Скажи, чтоб руку мне не отрезали!»
Да там уже и не было руки.
Врач усыпил его эфирной маской.
Он булькнул как-то странно и затих.
Считавший пульс внезапно испугался.
Не может быть. Но... стали слушать сердце.
Слабей — слабей — еще слабей — и все.
Что тут поделаешь? Умерший умер,
Живые снова занялись — кто чем.

Чтоб вышла песня

Был ветер не обучен пенью
     И, необузданно горласт,