препятствовал. Не препятствовали выездам и позже. Ездил я во многие страны, особенно за те четыре года, которые еще вынужденно пробыл в Праге — компенсация!
Прошло время, и как-то Зародов снова съездил в Москву. Это уже месяца два или три спустя. Вернулся, позвал меня и тут же сказал:
— Прав ты был, никакое не КГБ, просто письмо.
— Какое письмо, чье?
— Не сказали — чье. Начинается так: «Узнав, что такой- то идет на работу в ЦК партии, я, как коммунист, считаю своим долгом», ну и дальше про Лисичкина.
— Все подонки так начинают, — заметил я. — Но кто же все-таки написал, неужели вам, правда, не сказали? Или опять от меня скрываете?
— Да не знаю, не знаю, не сказали!
Выяснилось тут и еще одно довольно странное обстоятельство. Шел я в социологическую группу, как уже говорил, группу по исследованию общественного мнения. Предполагалось, что она будет состоять из пяти консультантов и семи референтов, плюс заведующий. До меня утвердили заведующего и одного консультанта. Я был третьим. После меня не утвердили ни одного человека! Группа так и не была создана! Это позволяло думать, что, может быть, сыграли роль разговоры, которые пошли в то время в аппарате: Черненко создает для себя какие-то новые подразделения — отдел писем, социологическую группу. Референтов своих повысил с младших до старших, проделал целый комплекс таких операций, в результате которых в аппарате стало тесновато: не в смысле кабинетов, а в том, что труднее стало дачу получить или квартиру, возникла дополнительная конкуренция. И пошел ропот. Роптали еще и потому, что, мол, усиливается Черненко, укрепляет свои позиции, куда-то дальше рвануть хочет — как в воду глядели. Может быть, то письмо попало на благодатную почву, воспользовались им, чтобы дискредитировать даже группу. Но что бы там ни случилось, какое бы тут ни было совпадение, все-таки письмо существовало, документ, как говорится, имел место.
В Праге после той истории я просидел еще четыре года.
— Саша, выезжай! Место профессора для тебя на кафедре есть. Согласие ректора имеется. — Это звонил Гриша Водолазов, зав. кафедрой Академии общественных наук при ЦК КПСС.
Такого звонка я ждал с нетерпением. После того, как меня 21 мая 1979 года утвердили консультантом ЦК КПСС, а 28 мая решение Секретариата по непонятным мне причинам отозвали, никто не брал меня на работу. При чем не просто не брали, а явно из-за чьей-то негативной опеки.
Звонит, например, Вадим Печенев, в то время — руководитель консультантской группы отдела пропаганды ЦК, советует:
— Позвони завтра в «Советскую Россию» Ненашеву, он предложит тебе должность редактора отдела пропаганды и, конечно, члена редколлегии.
На другой день звоню означенному главному редактору газеты и сразу же, по первым словам его, чувствую, что-либо мой приятель преувеличил готовность редакции взять меня на работу, либо за эти сутки что-то произошло.
— Понимаете ли вы, что это не «Правда»? Вам не теоретические статьи придется писать, а заниматься самой черновой работой…
Почувствовал, что меня запугивают. Ответил, что это меня не смущает. После обмена еще какими-то репликами:
— Ну что ж, будем иметь вас в виду. У нас, правда, несколько кандидатов, будем думать.
Я молчал. И после довольно продолжительного для международного разговора молчания — его новая реплика:
— Разумеется, сначала мы возьмем вас просто редактором отдела, а потом пойдет речь о том, чтобы утвердить членом редколлегии. Поработаете, покажете себя…
И стало мне окончательно ясно, что меня не хотят. Журналисты знают, что это принципиальная вещь — член или не член: другая зарплата, другие привилегии, просто совершенно разный статус. Я спросил:
— Это условие?
— Да!
— Тогда оно меня не устраивает. Простите, но когда мне было 35 лет, меня взяли в эту газету сразу членом редколлегии. Без всяких испытаний. Теперь циферки у меня поменялись местами, а вы предлагаете испытательный срок…
— Ничего не понимаю, — сказал Вадим, когда я сообщил ему об отказе.
Сразу скажу еще об одном факте, убеждавшем, что все они, подобные факты, — не случайность. Снова мне позвонил Вадим:
— Тебя ждет главный редактор «Коммуниста», предложит работу.
Теоретический журнал, самое близкое «Проблемам…» по роду деятельности издание. После защиты докторской это будет как-то особенно складно: стану писать, стану редактировать, буду заниматься научной работой. Здорово было бы вернуться снова к внутренней тематике, и там, видимо, такая возможность появится. Смущало, правда, что знал редактора как противника рынка. Позднее он начал яростно нападать на сторонников товарно-денежных отношений, у него появилось любимое обвинение всех и вся в «товарном фетишизме» (смысла которого он, кстати, явно не понимал). Но в то время все еще было в приличных формах, и я надеялся, что сумею найти с ним общий язык, в чем-то даже переубедить его.
Встретил он меня хорошо. Говорил, правда, этаким тихим голосом, что для меня, слабого на ухо, всегда проблема. Говорил с подчеркнутой значительностью, с сознанием того, что его непременно должны внимательно слушать, так он и с трибуны обычно выступал: как удачно заметил один наблюдательный человек — будто бы смакуя слова на кончике языка, как смакуют вино. Спросил меня о диссертации, еще о чем-то, потом сказал:
— У нас будут две вакансии: редактора партийного отдела и отдела писем. Я хотел бы предложить вам одну из этих должностей. Пока еще не знаю — какую, здесь я связан некоторыми обязательствами…
Ответил, что согласен на любой вариант. Отдел писем меня привлекает больше, потому что мне всегда казалось интересным изучать эти человеческие документы. Редактор остановил меня и сказал с уверенностью человека, хорошо знающего души людские:
— Но я понимаю, что вам более хотелось бы на партийный отдел. Так или иначе, в июне я вас позову.
Был май. Прошел июнь, июль, август… Никто меня не звал. Но доходили какие-то слухи.
Позвонила хорошо осведомленная приятельница:
— Саш, говорят, что тебя вместе с Лисичкиным уволили из «Правды» с запретом печататься. Что ты мог бы на это ответить?
Понятно было, что вопрос — не из любопытства, это нужно кому-то объяснить.
— Ответь, пусть позвонят в отдел кадров «Правды» и там им скажут, что Лисичкин ушел на два года раньше меня. Значит, уже не вместе. И ни один из нас не уволен, оба ушли по собственному желанию, Лисичкину даже квартиру на прощание дали. Ну, а насчет запрета печататься могу сказать одно — и я печатаюсь, и Лисичкин.
Потом снова звонок:
— Тебя упрекают в пьянстве.
— Ты же знаешь, что я не пью хотя бы из-за болезни, сколько раз сидели за одним столом…
— Я то знаю…
Короче говоря, я стал «невъездным». И вот поэтому написал и защитил докторскую диссертацию. Кафедра, на которой защищался, приглашала меня теперь на работу.
Радуясь звонку Григория, я тут же взял лист бумаги и написал заявление:
