лестницами, по которым можно подняться на небеса и вырваться из этого древесного ада.
Осклизлый мох, густо проткнутый сотнями крапчатых мухоморов, обволакивал корни. Обломанные пни залепила плесень. То там, то сям торчали из моховой мари скрюченные ветви, упавшие сверху. Они напоминали когтистые лапы неведомых существ, из-под земли тянувшихся к свету, да так и погибших без него. Ни звука не доносилось из густой чащи, лишь изредка вздрагивали темные еловые лапы, роняя в мох крупные, тяжелые капли.
Но более всего Тамару поразило то, что лес резко, без обязательного в таких случаях новороста, кустарника и одиноких деревьев-бегунков обрывался, словно существовала какая-то невидимая граница, переступить которую могла только трава — жухлые медвежьи дудки, квелая пижма и осот, таящий в своей тусклой зелени пурпурные колючие звездочки позднецвета. Но и бурьянина, едва отойдя от края леса на пять-шесть шагов, угасала, опадая в мелкие лопухи, и далее по прогалу расстилался уже и вовсе мелкорост — подорожник, пастушья сумка, хилый мятлик, мокрица. Мышиный горошек тянул соки из своих травяных собратьев; его фиолетовые цветы виднелись всюду. Они, да еще розовый туман кипрея вдали, там, где прогал поднимался по склону лесистого холма, да ядовитые пятна мухоморов во мхах были единственными яркими мазками на унылой картине здешнего бытия.
— И чарами тут пахнет, — продолжил Мыря. — Прямо воняет. Все тут чаровное — и лес этот, барма проклятая, и трава, и воздух. Не чуешь?
Тамара отрицательно покачала головой. Впрочем, воздух и впрямь был не подмосковный. Там, в окрестностях Можайска, на потаенном торжище незнатей, ветерок нес обычные пригородные ароматы — запахи бензина, недальней свалки, унавоженных полей и овощной гнильцы. Здесь же с каждым вдохом в Тамару будто вливалась мера ледяной, промозглой свежести. Слегка кружилась голова, грудь распирало от желания вдохнуть еще, еще этой дикой чистоты.
— Куды пойдем? — поинтересовался домовой, разгладив пятерней бороду.
— Не знаю, — пожала плечами Тамара, вновь принявшись оглядываться. Сбоку от холма над зубчатым окоемом леса поднималось тяжелое дрожащее солнце. «Значит, там восток, — поняла девушка. — А просека эта уходит на запад».
Она посмотрела туда, вдаль, где еще держалась у горизонта ночная мгла. Лес, лес, лес и лес — сколько хватает взора. Просека ударом исполинской плети рассекла чащобу, маня и словно предлагая себя: «Вот она я, торный путь. Идите, ну же!»
«Но на востоке, за холмом, эта вырубка наверняка тоже продолжается», — подумала Тамара и сказала, не глядя на домового:
— Надо бы на холм сходить, оглядеться.
— А и верно, — согласился Мыря. Пятнистый камуфляжный бушлат он где-то потерял и теперь остался в овчинной безрукавке-кожухе, надетом на гимнастерку, зеленых армейских галифе и валенках. В вырезе кожуха на груди домового тускло поблескивала медаль «За отвагу». Тамара посмотрела в желтые глаза Мыри и подумала, что если бы не ниточки вертикальных зрачков, домовой вполне сошел бы за человека. Этакого малорослого, но кряжистого мужика с сильными ручищами и кудлатой головой на короткой, толстой шее. Мужика, с которым «не пропадешь».
«Он опытный, бывалый. Куда бы нас ни забросило, сколько бы километров ни пришлось идти, Мыря выручит, выведет к людям, к телефону», — размышляла Тамара, бредя следом за домовым по постепенно поднимающейся просеке. По-прежнему не было ни дуновения. Отогревшаяся после ночи земля начала парить. Зыбкая дымка заткала дали, небо выцвело, тени укоротились. Вдали, над верхушками елей, медленно взмахивая крыльями, пролетела какая-то большая птица; еле слышно, на самом пределе слуха, донесся откуда-то протяжный, заунывный вой.
По дороге Тамара наткнулась в траве на обезглавленного, истерзанного ворона. Она уже хотела было окликнуть Мырю, но вспомнила, как домовой пучками травы вытирал руки, бороду, и решила не тревожить своего спутника. В конце концов, у всех свои обычаи и привычки…
До вершины холма оставалось не больше пяти десятков шагов, как вдруг Мыря присел, одновременно махнув Тамаре — стой! Она послушно остановилась, озадаченно вертя головой. Вроде ничего не произошло, всё осталось без изменений — и лес, и трава, и небо…
— Слышишь? — прошипел Мыря, едва не на четвереньках отползая назад. — Шумит. Ветер идет. Верховой.
Прислушавшись, Тамара тоже уловила ровный, далекий, но очень сильный — это чувствовалось — шум, похожий на звук морского прибоя.
— А я гляжу — сучьев в лесу накидано множество. Стало быть, должен тут быть ветер. Утром всегда поддувает, — вполголоса рассуждал Мыря. — Ан нет, тишина стоит. Не к добру…
Собравшись уже сказать домовому, что пугаться самому и пугать ее не надо, Тамара так и замерла с открытом ртом — высоко в небе над холмом появился вдруг нелепый пузырь, огромный, желтовато-бурый, раздутый и крест-накрест несколько раз перехлестнутый веревками. В нем то и дело вспыхивали и гасли красные и синие огоньки. Под пузырем на растяжках висела длинная рея, к которой был привязан большой грязно-серый парус, выгибавшийся под порывами еще недошедшего сюда ветра. От паруса вниз, к земле, тянулись два толстенных каната.
— Нут-ко, девка, ховайся со мной! — выдохнул Мыря, зайцем сиганув с холма. Тамара побежала следом, упала, поднялась, у самой подошвы холма снова упала, ссадив кожу на ноге, и наконец вломилась в сырой бурьян, привалившись к домовому и поглаживая закровянившее колено. Мыря молча сорвал лист подорожника, прилепил к ране. Тамара дернулась, с шумом втянула воздух через крепко сжатые зубы.
Дрогнула земля. Первый, еще слабый, еще бессильный, порыв ветра перепутал бодыли, приласкал траву на просеке, качнул ветви, а следом за ним уже катился тугой воздушный вал. Лес вздохнул — и зашумел, затрещал, заголосил, роняя сучья. Шишки грянули с верхушек елей, вонзаясь в напитанный влагой мох, как в воду, с плеском. Многоголосый этот плеск на мгновение заглушил все другие звуки, но шквал прошел, лес успокоился, и тогда Тамара и Мыря услыхали тяжелый, надсадный скрип, даже не скрип — стон, наплывавший с вершины холма.
Домовой тихо ругался в бороду, протирая запорошенные травяным сором глаза:
— Козлами бешеными его б размыкнуть, чаровника ентого.
— Какого чаровника? — поеживаясь от жутковатых, стонущих звуков, вполголоса спросила Тамара.
— Того, что обустроил тут все… Неужто не понимаешь: и леса такого быть не может, и ветер так не дует, зараза. Слышь, стонет? Это еще один подарочек шкандыбает. Счас увидим.
И они — увидели.
Над поросшей редкой травой макушкой холма, как над облысевшей человеческой головой, возникло что-то темное, большое, непонятное. Молодое рассветное солнце, бившее в глаза, мешало рассмотреть его толком, в деталях. Вот оно, влекомое за канаты надутым парусом, вползло на самый взлобок, замерло там на секунду — и медленно обрушилось вниз, поплыло по просеке. Тамара различила сплошную спутанную массу древесных стволов, уложенных вязанкой, как хворост, а под ними — исполинские катки, широченные колеса в рост человека.
— Экая тележина! — удивленно пробормотал Мыря.
Непонятное сооружение приближалось. Стонущий звук от медленно поворачивающихся катков затопил всю просеку. Пахнуло гнилью, прелью, чем-то тухлым и еще, остро — не то нефтью, не то нафталином. Вблизи стало понятно, насколько огромна вся эта движущаяся конструкция. Не меньше семидесяти метров в длину и тридцати — в ширину, она возвышалась над просекой, как пятиэтажный дом. Тамара теперь отчетливо различала, что никакая это не вязанка. Вырванные с корнем деревья были не просто навалены — они сплелись чудовищным клубком, подчиненные непонятной, нечеловеческой гармонии.
Стволы располагались горизонтально, комлями вперед. Перепутанные обнаженные корни, заплетенные нарвальими рогами, грозно торчали вверх. Космы мха, паутина и пряди сухой травы висели на них, трепеща под порывами ветра. Залишаенная кора деревьев повсюду была проткнута изогнутыми сучьями, бугрилась натеками капа, морщинилась угловатыми складками. Кое-где в трещины нанесло земли, и там зеленела чахлая сурепка. Несмотря на голые корни, деревья не казались мертвыми, наоборот, они будто бы продолжали жить, прорастая друг сквозь друга, выталкивая из стволов не молодые побеги, а
