отсиди честно хотя бы первый год; что заслужил, то и получи.
— Дурак ты, брат, хоть и старшой, — засмеялся младший брат, — Дзюдоист без ноги; вот ты из своего черного пояса бантик на протез повяжи и ходи так. Что ты имеешь теперь за все за это? Да я не хочу к вам на волю. Там у вас справедливости нет, богатый бедного всегда имеет во все дыры, как хочет. Тут у нас, по крайней мере, хоть закон какой-то есть…
Четверг, 18 мая, 10.30
Проходя мимо зеркала в передней и на ходу натягивая порванную у ворота майку, Ри посмотрела на себя критически и бросила в холл:
— Как ты думаешь, сделать мне колорирование?
— Что?
— Ну покраситься перьями, так… — Она показала самой себе в зеркале, как это будет. На самом деле она и разговаривала сама с собой, мнение мужа ее уже давно не интересовало. В зеркале отразились орехового цвета, чуть раскосые глаза, выдававшие самую малую толику какой-то восточной крови, но все же она выглядела вполне по-европейски в майке «Dublin».
Она повизжала соковыжималкой и поставила перед мужем стакан апельсинового сока, кинув туда кубик льда. Муж сидел теперь на кухне в трусах, зажав дорогущую сигарету — специально, конечно! — по-блатному между большим и указательным пальцами, а левой рукой поглаживая «бидон». Теперь иронический тон удавался ему вполне.
— Ладно, не обижайся, детка, — сказал Сашок, отхлебнув сока. — Просто надо почаще этим заниматься, и не будет живота. Ты-то, может, и чаще этим занимаешься у себя в фитнесе, а мне облом. Я как вечером приду после трудов праведных, а ты уже спишь. Наломалась на своих тренажерах — и бай-бай.
— Ты бы раз трезвый приехал, — сказала Ри примирительно, тоже доставая сигарету из его пачки. — И хоть в двенадцать. Вон, ребенка хочешь, а как воспитывать-то его будешь? Ты и мне никогда трезвый «спокойной ночи» не скажешь.
— Ну ладно, свари кофе, пока я в душ, да и поеду, у меня в двенадцать совет директоров. Бабульки же на ребенка твоего нужны.
— Перестань меня попрекать! — обиделась Ри. — Сам же мне запретил в институт поступать. А я все равно вот возьму и поступлю осенью.
— В физкультурном тебя лучше трахаться все равно уже не научат, — сказал он, покривил изуродованную шрамом рожу и хотел добавить, видимо, еще что-то обидное, но его слова заглушил рев кофемолки.
— А я на юридический, — сказала Ри, снимая палец с кнопки кофемолки.
— А, ну-ну…
— Да, это только ты считаешь, что я дура. А мне, между прочим, вчера повестка пришла в суд, в присяжные…
— Еще чего!.. — сказал Сашок, поглаживая «бидон».
Пятница, 19 мая, 10.00
«Специально, что ли, он так одевается?» — подумала Алла, разглядывая галстук бывшего мужа, которого она поила поздним утренним чаем в скромной, но и нарядной своей кухоньке. Склонившись к нему через стол, она повернула галстук изнанкой, стараясь прочесть этикетку.
— Что, надо было снять в лифте? — спросил он.
— Да нет, если тебе нравится… — Она пожала плечами. — Но как-то не по-домашнему.
— Ну да… Просто я по дороге заскочил. Теперь всегда так хожу, привык. Приросло.
Бывший муж погладил спаниеля Кристофера, сидевшего на кухонной тахте как раз между ним и Аллой. Собака вяло повиляла хвостом и посмотрела на него вежливо.
— Давно ли ты разрешила ему залезать на тахту?
Чтобы не ставить никого в неловкое положение, старый пес тяжеловато спрыгнул на пол и ушел в комнату.
— Он совсем старый уже, — сказала Алла. — Типа заслужил.
— Я тоже уже старый, — сказал бывший муж.
— Ну, ты не до такой степени, Стас.
Наверное, чем ехать на свои никому не интересные переговоры, он бы сейчас тоже растянулся на этой тахте с какой-нибудь старой книжкой.
— Я тебе тут денег немножко привез, — сказал он и достал из портфеля конверт.
— Мне? Зачем? Я нормально зарабатываю.
— Да что ты там зарабатываешь своим сольфеджио?
— Нормально зарабатываю. Уроки сейчас есть, перед поступлением. Лучше Лешке отдай, — сказала она. — А сам-то он что же не заедет, не позвонит?
— У него спроси. Мог бы, конечно. Ладно, не обижайся, он в бизнесе весь.
— Нравится ему?
— Вроде нравится… Ну а что? Молодой парень, надо реализовать себя.
— Ты уже реализовал? — спросила она, поднялась и долила ему чаю в чашку.
— Ты хочешь, чтобы каждый человек сразу был готовое изделие, — сказал Стас, — А так не бывает. Ты же училка, вот у тебя ученики сразу на скрипочке играют? Попробуют на скрипке или на баяне, не понравится — бросят. Ну, пробуют люди, ошибаются. А тебе надо, чтобы сразу, как из магазина. Ты деньги-то возьми…
Алла взяла конверт, мельком заглянула внутрь, конечно, даже не поняла, сколько там, и стала выбираться из своего угла, стараясь не задеть Стаса бедром. Он отодвинулся вместе со стулом и уловил знакомый запах духов. Не нравится ей, видишь ли, что он утром в галстуке. А сама-то с утра всегда: волосок к волоску. Как она выглядит в халате, он уже, пожалуй, не смог бы сейчас и вспомнить, а тело помнил, конечно.
«Училка!» — бросил он, поглядев на ее спину, но не ей, а про себя. Впрочем, и иронии, которую он собирался вложить в это слово, там не прозвучало.
— Ладно, поеду я, — сказал он вслух, допивая чай и поднимаясь.
— Ну давай, — она уже снова была в дверях: блузка выглаженная, как на уроке.
Он еще задержался в прихожей:
— Может быть, в воскресенье съездим на дачу к Соколовым? Они давно зовут.
— Нет уж, Стас, ты поезжай один. У меня уроки. Я со следующей недели в суде буду занята. Присяжной.
— Зачем? Там что, деньги платят?
— Какие-то немножко платят. И повестка пришла. Раз повестка пришла, значит, надо идти. Закон такой.
— Училка, — сказал он вслух, открывая дверь и выходя на площадку.
— Бизнесмен! Новый русский.
Как раз подошел лифт.
— Эй, а рубашки твои, Стас?
— Выброси их на фиг.
Дверцы лифта сошлись, он поехал вниз, и Стас, прочтя на полированной панели слово из трех букв, задумался: ведь давно оно здесь нацарапано, сколько же их сыну Лешке тогда было лет? Десять? Двенадцать? А может, это он и нацарапал? Позвонить, может, сознается? Он было достал мобильник, но передумал: как-то это, наверное, выйдет непедагогично. Он потер нацарапанные буквы пальцем, потом этим же пальцем потрогал узел галстука, купленного за такие деньги, какие его бывшая жена получает за месяц работы в музыкальной школе, но в это время лифт уже остановился, он вышел из подъезда и сел в машину с водителем.
Пятница, 19 мая, 11.00
Адвокатесса Елена Львовна Кац, худенькая и хрупкая, как девочка, Лудову нравилась. В отличие от прежних адвокатов, которых за три года, что тянулось его дело, Лудов сменил тоже трех, Елена Львовна слушала его с интересом и иногда даже соглашалась. Она была старше лет на пять, держалась с подобающей ее профессии прохладцей, но про себя он называл ее «Лена» и уже помнил ее лицо лучше, чем лицо жены, последнее свидание с которой у него было год назад через стекло, а с тех пор жена уже уехала в Лондон. Ерзая на прибитой к полу табуретке и слушая вполуха то, что ему говорила Елена Львовна, Лудов думал, как она должна раздражать здесь контролерш в нескладно сползающих набок юбках цвета хаки. Он машинально провел рукой по лицу и ощутил гладкость кожи: перед свиданием с адвокатессой он побрился. Лудов поправил очки в тонкой золотой оправе и стал слушать более внимательно.
— Вам сколько томов еще осталось? — спросила Елена Львовна.
— Десять, — без выражения сказал Лудов.
— Однако вы не торопитесь.
— На то свои причины, — сказал он, — Поверьте, Елена Львовна, я от вас стараюсь ничего не скрывать, мы с вами вполне совпадаем, но есть вещи, о которых вам лучше не знать. Даст бог, вы меня отсюда вытащите, мы с вами возьмем и полетим в Китай — хотите? Вы знаете, например, что сосны, которые в китайской живописи рисуются кисточкой вот так, штрихами, и которые у нас воспринимаются как стилизация, там и в самом деле такие?
— Конечно, полетим обязательно, — подыграла она, как будто эта беседа, на самом деле, происходила где-то за чашкой кофе. — Но сначала все-таки вам надо выйти.
Адвокат Кац видела в таком положении многих, но редко, пожалуй, встречала человека, которому удавалось бы оставаться таким собранным в тюрьме, где все этому мешало: и невозможность остаться одному, и свет, который не выключается в камере ни днем ни ночью, и отчаяние, и надежда. Может быть, Лудову какие-нибудь китайские практики помогают? Адвокатесса пошуршала бумагами на столе и подняла на него глаза цвета сливы, угадать в которых ничего было нельзя:
— Послушайте, что я вам сейчас скажу.
— Да, Лена, — сказал он и поправил на носу очки в тонкой золотой оправе.
— Вы понимаете, что я обязана вам верить как адвокат своему подзащитному, но я не обязана верить вам как человек человеку?
— Конечно, — сказал он.
— И тем не менее я вам верю. В той части, что вы не убивали Пономарева.
— Ну, слава богу! — сказал Лудов. — А в остальных частях это все вообще чепуха.
— Не скажите, — сказала адвокатесса. — От мошенничества при растаможке нам с вами вряд ли удастся отбиться. Все-таки производство в Тудоеве существовало для отвода глаз, потемкинская деревня, это же сразу ясно.
— Ну, это не совсем так, двести рабочих мест мы там создали.
— Тем более это наглядно. Да и контрабанда… Конечно, не один вы так делали, но это не
