Митя передал Сашины слова.
— Неудача! — весело сказал Петр, точно он именно этого ожидал и это очень хорошо. — Пошли к школе.
Обойдя сад, они свернули на узкую улочку Бежицкой окраины, повернули направо, потом налево. Петр в своей короткой гимназической куртке широко шагал впереди, нелепо, не в шаг размахивая длинными руками.
У низкого деревянного здания школы Петр остановился.
— Спрячьтесь в тень, сейчас приду, — и скрылся во дворе.
Митя слышал, как Петр постучал, как скрипнула дверь. Женский голос сказал что-то, и дверь захлопнулась. Заводские ребята, держась кучкой в стороне, искоса поглядывали на Митю, тихо переговаривались. Прислонившись к стене, Митя с видом полнейшей незаинтересованности смотрел себе под ноги и мучился от уязвленного самолюбия. Но вот от группы заводских отделилась щуплая фигурка в большом, сидящем на ушах картузе и приблизилась к Мите. И только теперь он разглядел, что это брат Таи, Тимоша, подручный в сталелитейной мастерской.
Отец его, Иван Сергеевич Простов, работал помощником у Митиного отца. Однажды, месяца три назад, на заводе что-то не поладилось с литьем, и отец послал Митю срочно вызвать Ивана Сергеевича в мастерскую. В крошечном домике Простовых на Мценской улице он и увидел тоненькую девушку с удивленными синими глазами. А так как для Мити то была пора, когда он терзался вопросом о смысле жизни, приходил в отчаяние от неизбежности смерти, пытался понять бесконечность и пугался бездонного ночного неба, когда он презирал женщин и испытывал к ним первое смутное влечение, короче, так как Мите недавно исполнилось шестнадцать лет, — он стал писать стихи, стихи о синеглазой Тае. С тех пор, куда бы он ни шел, всегда самой короткой оказывалась дорога через Мценскую улицу. И частенько над забором, засаженным густым колючим шиповником, показывалось некрасивое, просвечивающее синевой, худое лицо Тимоши, и два широко раскрытых глаза с любопытством следили за Митей. Кроме глаз, ничего общего с сестрой у Тимоши не было. Завидев его, Митя обычно прибавлял шаг и отворачивался. Ему казалось, что Тимоша, хоть и младше на год, все отлично понимает и посмеивается над ним.
Поэтому сейчас, когда Тимоша выступил вперед, Митя насторожился, ожидая каверзы, готовясь к отпору. Тимоша уставился на него темными впадинами глаз и неожиданно, тихо, с каким-то сдержанным страданием сказал:
— Митя, а Митя, давай дружить. Хочешь?
Это прозвучало так жалобно, что Митя порывисто пожал ему руку.
— Давай, Тимоша!
Подошли остальные ребята. Кто-то шепотом стал рассказывать, что по заводу теперь целые дни шныряют шпики, а вчера рабочие избили мастера за доносы. Митя жадно слушал. Он еще ни разу не бывал на заводе, и отец почти никогда ничего не рассказывал. Приятно, что ребята не таятся. Когда Петр вернулся, Митя чувствовал себя уже легко и просто.
Петр легонько потянул его за рукав, сказал улыбаясь:
— Сегодня тебе будет первое задание. Не сдрейфишь?
— Сделаю! — жарко ответил Митя.
Петр вынул из-за пазухи пачку листовок.
— Товарищи! Царь приезжает послезавтра. Все готовятся. И мы со всеми. Ясно?
Заводские привычно быстро прятали листовки кто в сапог, кто под рубаху, молча, по-деловому кивали и расходились в разные стороны.
Оставшись вдвоем с Митей, Петр не сразу дал ему листовки.
— Ну, Митя, главное — осторожность. Дома спрячь так, чтоб никакая собака не нашла. А завтра ночью разбросай по дворам на Церковной и Брянской. Не напорись на полицию. Напорешься — постарайся выбросить. Не удастся — скажи, нашел на улице, несешь сдавать в часть. Никого и ничего ты не знаешь. Пугать будут. Может, стукнут разик. Вытерпишь?
В эту минуту Мите даже хотелось, чтоб его схватили, пытали. Он доказал бы ребятам, что не напрасно они приняли его. Пряча на груди холодные чуть влажные листки, он с увлечением говорил:
— Слушай, Петя, надо что-нибудь особенное сделать! Придумать бы такое... Хочешь, я на вокзале красный флаг вывешу?
Лицо Петра сразу стало хмурым.
— Игрушки!.. Мы готовим подарок посерьезнее.
И вдруг, с силой схватив Митю за руки, стиснув зубы, с искаженным от ненависти лицом Петр прошептал:
— Мы убьем его послезавтра. Слышишь, убьем!
Горячая волна ударила Мите в грудь, в голову. Убить царя! Значит, Фиеско, декабристы, Каракозов — это не только прошлое, это живет и сейчас, рядом, в таких, как Петр... Мите захотелось обнять и расцеловать его.
— Здо?рово! Здо?рово, Петя!.. И ты сможешь сам? Своей рукой?
— Если б мне только доверили! — воскликнул Петр. — Четыре года назад они повесили моего отца. Мы писали прошение на помилование. Он сам, своей рукой подписал: «Отклонить». Ты думаешь, дрогнула у него рука? И у меня не дрогнет.
— Как же вы это сделаете?
Петр не ответил. Поджав губы, задумался. Ястребиный профиль его остро рисовался в лунном свете. Митя с уважением смотрел на него, не решаясь прервать молчание. Наконец, стряхнув оцепенение, Петр вздохнул, с глубоким убеждением произнес:
— Этим выстрелом начнется эпоха свободы, Митя!
И, не прощаясь, пошел прочь, ссутулившись и смешно болтая руками.
В начале марта 1915 года директору Бежицкого паровозостроительного завода Глуховцеву из Петрограда сообщили о предстоящем высочайшем посещении завода. Правление акционерного общества стремилось получить крупный заказ на артиллерийские снаряды, и Глуховцев сразу оценил значение приезда царя. Предвкушая огромные барыши, правление ассигновало на организацию встречи четыреста тысяч рублей.
Однако директора тревожило настроение рабочих. Дороговизна росла с каждым днем. В заводских лавках, пользуясь случаем, продавали заплесневелую, слежавшуюся муку, которую австрийские военнопленные на заднем дворе дробили молотками. Заработки падали. Свои люди доносили, что рабочие поговаривают о забастовке.
Малейшее волнение рабочих в присутствии государя могло подорвать его доверие к Обществу и сорвать заказ.
И Глуховцев вызвал из Брянска уездного жандармского ротмистра. Вечером 10 марта он принял его у себя дома.
Старый для своего чина, в потертом мундире, ротмистр чувствовал себя неловко в роскошном директорском кабинете. Плотный, представительный Глуховцев, чье холеное лицо выражало как будто одни только высокие, духовные интересы, встретил жандарма с холодной вежливостью и тщательно скрываемым презрением. Глядя в окно и пощипывая аккуратно подстриженные усики, он не спеша начал:
— Я просил вас приехать, господин ротмистр, чтобы... Простите, как вас по имени-отчеству?
— Жаврида, — вдруг осипнув, сказал ротмистр и мучительно покраснел, стыдясь и своей фамилии и того, что не посмел назвать имя и отчество.
Глуховцев, нарочито не замечая неловкости, ровно продолжал:
— Наша губерния и наш завод удостаиваются высочайшей чести, господин ротмистр. Вот прочтите письмо, полученное мной из столицы, после чего я поясню, зачем позволил себе просить вас приехать.
В кабинете было жарко натоплено, и ротмистр, читая письмо, поминутно вытирал складки дряблой шеи зажатым в кулаке далеко не свежим платком.
Глуховцев смотрел на его мешковатую фигуру, на бабье лицо в капельках пота и думал о том, как плохо подбирают и, очевидно, скудно оплачивают людей, которые охраняют благополучие империи.
