– Духовную семинарию? – удивилась мать. – Когда же ты это надумал?
– Сегодня утром, – сказал Фуллер.
– А что случилось сегодня утром?
– Знаешь, ма, я испытал какой-то религиозный подъем, – сказал Фуллер. – Что-то заставило меня высказаться.
– О чем же? – спросила она растерянно.
У Фуллера зашумело в голове, перед ним закружился хоровод Сюзанн. Он снова увидел всех профессиональных искусительниц, мучивших его в казарме, манивших его с простынь, наспех натянутых вместо экранов, с покоробленных картинок, налепленных на сырые стены палаток. Эти Сюзанны разбогатели на том, что отовсюду дразнили одиноких капралов фуллеров, впустую заманивали их одурманивающей своей красотой в Никуда.
И призрак предка-пуританина, жестковыйного, одетого во все черное, вселился в Фуллера. И Фуллер заговорил голосом, идущим из глубины веков, голосом вешателя ведьм, голосом, полным обиды и справедливого гнева:
– Против чего я выступал? – Против ис-ку-ше-ния!
Сигара Фуллера факелом вспыхнула во тьме, отпугивая легкомысленных беззаботных прохожих. Ночные бабочки и те понимали, что надо держаться подальше. Словно беспокойное красное око, взыскующее правды, метался огонек сигары по всем улицам поселка и наконец затих мокрым изжеванным окурком перед пожарным депо.
Бирс Хинкли, старик-аптекарь, сидел у руля пожарного насоса, в глазах его застыла тоска – тоска по незабвенным дням молодости, когда он еще мог управлять пожарной машиной. И по его лицу было видно, что он мечтает о какой-нибудь новой катастрофе, когда всех молодых угонят и некому будет, кроме него, старика, хоть разок повести пожарную машину к славной победе. В теплые летние вечера старик отдыхал, сидя у руля.
– Дать вам огонька? – спросил он капрала Фуллера, увидев потухший окурок у него в зубах.
– Спасибо, мистер Хинкли, не надо.
– Никогда я не понимал, какое удовольствие находят люди в этих сигарах, – сказал старик.
– Дело вкуса, – сказал Фуллер, – кому что нравится.
– Да, что одному здорово, то другому смерть, – сказал Хинкли. – Живи и жить давай другим, вот что я всегда говорю. – Он поглядел в потолок: там, наверху, в душистом гнездышке, скрывалась Сюзанна со своей черной кошкой:
– А что мне осталось? Одно удовольствие – смотреть на прежние удовольствия.
Фуллер тоже взглянул на потолок, честно приняв скрытый вызов:
– Будь вы помоложе, вы бы поняли, почему я ей сказал то, что сказал. У меня все нутро переворачивается от этих воображал.
– А как же, – сказал Хинкли, – помню, помню. Не так уж я стар, чтоб не помнить, как от них все нутро переворачивается.
– Если у меня родится дочка, – сказал Фуллер, – лучше пусть она будет некрасивая. Со школы помню этих красивых девчонок: ей-богу, они считали, что лучше их ничего на свете нет!
– Ей-Богу, и я так считаю, – сказал Хинкли.
– Они в твою сторону и не плюнут, если у тебя нет лишних двадцати долларов, чтоб их угощать, ублажать, – сказал Фуллер.
– А зачем? – весело сказал старик. – Будь я красоткой, я бы тоже так себя вел. – Он подумал, покачал головой: – Что же, вы ведь ей все выложили.
– Э-ээ-х! – сказал Фуллер. – Да разве таких проймешь?
– Как знать, – сказал Хинкли. – Есть в театре добрая старая традиция: представление продолжается. Понимаешь, пусть у тебя хоть воспаление легких, пусть твой младенец помирает – все равно: представление продолжается.
– А мне что? – сказал Фуллер. – Разве я жалуюсь?
Старик высоко поднял брови:
– Да разве я про вас? Я про нее говорю.
Фуллер покраснел:
– Ничего с ней не сделается.
– Да? – сказал Хинкли. – Возможно. Я только одно знаю: спектакль в театре начался, и давно. Она в нем должна участвовать, а сама до сих пор сидит у себя наверху.
– Сидит? – растерялся Фуллер.
– С тех пор и сидит, – сказал Хинкли, – с тех самых пор, как вы ее осрамили и прогнали домой. Фуллер попытался иронически усмехнуться.
– Подумаешь, беда какая! – сказал он. Но усмешка вышла кривая, неуверенная. – Ну, спокойной ночи, мистер Хинкли.
– Спокойной ночи, солдатик, – сказал мистер Хинкли. – Спи спокойно.
Назавтра, к полудню, вся главная улица поселка словно одурела. Лавочники-янки небрежно давали сдачу, как будто деньги ничего не стоили. Их мысли сосредоточились на дверцах Сюзанниной мансарды, ставшей для них чем-то вроде часов с кукушкой. Всех мучил вопрос: сломал ли капрал Фуллер эти часы
