главное — будто воды в рот набрал, что на него совсем не похоже. Острое предчувствие несчастья сжало сердце Черемных.
— Что за беда?
— Не уберег я Пестрякова…
— А-а-а-ах!!! — Черемных застонал так, словно Тимоша только что с разгона плюхнулся ему на ноги. Черемных еще никогда не стонал так от телесной боли. — Как же это он?
— Скончался в бою… Между прочим, рассчитался с вашим обидчиком. Перед кончиной. Ну с тем фаустником, который танк поджег.
Черемных поморщился, как от новой боли. Ну зачем, зачем Тимоша треплется в такую страшную минуту?
— Где Пестрякова оставил?
— На тротуаре лежит…
— Брат мой старший!
— Руки на груди сложены, и лежит…
— Вечная ему память!
— Лежит, а рядом дежурит наш танк…
— Наш танк? — Черемных приподнялся на руках, пытаясь сесть.
— Разве прежде я не сказал про танк?
— Первый раз слышу.
— Ну как же! Бой в центр города переметнулся, к ратуше. Такая заваруха! А на этой, на Церковной улице, — наши.
— Помоги же, Тимоша.
— Куда вы, Михал Михалыч?
— Не могу здесь больше. — Черемных вложил свой пистолет в карман кожанки, глубже надел пилотку. — Тащи наверх. Воздуха, света, жизни мне!
— Один я тебя не выгружу. Тут требуется взаимодействие с танковыми войсками.
Тимоша позвал на помощь чумазого капитана, тот спустился в подвал. Вдвоем они подхватили Черемных под мышки и потащили к оконцу. Лицо Черемных исказилось от боли, но нельзя сказать, что ноги его безжизненно волочились, что он был сам по себе, а ноги — сами по себе. Сейчас самое главное — не потерять сознания и не сойти с ума.
Черемных не издал ни звука. После того как он узнал о смерти Пестрякова, разве смел он застонать от боли?
Еще труднее было втащить его на подоконник.
И однако вскоре Черемных, исстрадавшийся, глубоко несчастный и вместе с тем бесконечно счастливый, лежал во дворе, на той самой подушке, которой затыкали оконце, возле того самого ящика из- под пива, который недавно загораживал от него весь белый свет.
— Лицо твое знакомое, — пригляделся чумазый капитан к Черемных, густо заросшему черной щетиной. — А вот фамилию уронил из памяти.
— Тут и поважнее дела из головы выбьет, — поспешил на выручку Черемных. — Все из памяти разбежалось… Да и кто меня теперь узнает? Сын родной и тот, наверно, обознается…
Черемных был убежден: после всего, что с ним произошло за эту неделю, он изменился до неузнаваемости.
«Что же Михал Михалыч про знамя не вспоминает? — забеспокоился Тимоша. — Забыл?»
Еще когда Тимоша вел сюда чумазого капитана, не терпелось рассказать ему о знамени танковых войск, которое хранится в подвале. Тимоша с трудом заставил себя промолчать, рассудив, что о знамени должен завести речь сам Михал Михалыч…
Пилотка Пестрякова, подаренная им некогда, сбилась у Черемных набекрень. Видны были иссиня- черные, спутанные волосы, и Тимоша удивился, как смог Михал Михалыч столько пережить и уберечься от седины.
Тимоша попытался представить себе, какого же Михал Михалыч роста, и не смог — никогда не видел его стоящим на ногах.
Черемных лежал, прикрыв глаза. Свет дня был для него нестерпимо ярок, он успел отвыкнуть от света за эту неделю, а кроме того, в темноте легче было черпать терпение и выносливость.
— Потерпи, хлопец, — сказал чумазый капитан, подойдя вплотную. — Мабуть, скоро подадимся обратно на исходные. Вот и захватим с собой, поскольку ходовая часть у тебя того…
— А скоро?
Чумазый капитан, сверкнув белками глаз, оглянулся, склонился к Черемных и сказал ему шепотом, будто разглашал военную тайну:
— Всего три снаряда осталось. Чуешь? И горилку вже усю выпили. Вот-вот мотор зачихает. Погрузим на броню — и до Червонного Креста. — Капитан выпрямился, собираясь уходить. — Чекай мене, я швидко!
— Не забудешь после боя?
Черемных и сам не понимал, как у него вырвались эти слова. Нервы не выдержали, что ли? Вот Пестряков никогда бы не произнес этих слов. Недаром у них, механиков-водителей, поговорка гуляет: «Вся жизнь наша на тормозах и на нервах». Но нельзя же самому себе действовать на нервы!
— Я же сказал, — обиделся чумазый капитан. — Мое слово — як штык. Не веришь? На, держи. — Капитан неожиданно снял с себя шлем и бросил на грудь Черемных. — Пусть в залог остается. Тем более на тебе якая-то пилотка окопная.
Черемных увидел, что капитан совсем седоволосый. Закопченный лоб делал седину еще более приметной. А лицо у капитана моложавое. Или это сажей и копотью замазало все морщины?
— Верю. — Черемных протянул капитану шлем и поправил свою пилотку.
— Мне вообще врать не положено. — Капитан надел свой шлем. — Должность такая. Замполит. Чуешь? Меня все десантники знают. Таранец моя фамилия.
Черемных сделал такое резкое движение, будто собрался вскочить на ноги. Он жадно потянулся к Таранцу, будто захотел его обнять или, наоборот, ждал, что тот возьмет его на руки, что ли.
— Я же вас хорошо знаю! Очень хорошо!!! — воскликнул Черемных, потрясенный.
— Что-то не могу вспомнить. Может, тебя так сильно скрутило?
— Вы меня, товарищ замполит, не вспоминайте. Я вас мельком видел. А вот наслышан много. От Пестрякова, десантника…
— До сей поры сердце за него дюже болит. — Таранец и в самом деле приложил руку к сердцу. — Убит батько. Неделю назад…
— Да он еще утром воевал на всю железку. Полчаса как убит. — Тимоша полез к себе за пазуху: — Вот его документы.
Таранец скорбно снял шлем, как-то ссутулился.
— Пестрякова головной убор. Спасибо доброму человеку, пилотку подарил. А то голова и вовсе нагишом была… — Черемных снял пилотку и обеими руками держал ее, мятую, грязную, так бережно, словно это был хрупкий предмет. — Вместе они воевали. — Черемных кивнул на Тимошу, — В городке этом. Неделю в разведке…
— Где же он, батько, лежит?
— Возле вашего танка, — заморгал Тимоша. — За углом. На тротуаре лежит…
— Як же та горькая беда случилась?
— Пестряков ваш танк выручал. — Тимоша тоже снял каску. — Насчет пушки затревожился. Фрицы прятались. В засаде. Не на таких напали! Ка-а-ак дал им жизни!.. — Тимоша разогнался было с рассказом, но запнулся и, как бы преодолев какое-то одному ему ведомое препятствие, добавил кратко: — В общем, та пушка аннулировалась…
Таранец перелистал красноармейскую книжку Пестрякова, тяжело вздохнул.
— Я ему рекомендацию в партию приготовил. — Таранец полез в свой планшет, достал лист бумаги, развернул его и грустно, про себя, перечитал рекомендацию. — Куда ее теперь? Пойду в карман ему положу. Где мы партбилеты носим. С моей рекомендацией батьку и похороним. Прочту над могилой, чтобы много не
