естественная и вид вполне здоровый. Волосы жесткие, светлые, с медным отливом. Сами по себе не уродливые, но так туго затянуты на узком черепе, что кажется, это и не волосы вовсе. Брови редкие и необычайно прямые, темнее волос, почти каштанового цвета. Ноздри бледные, как бывает при малокровии. Подбородок маленький, острый, нервный. Никакой косметики, только губы слегка подкрашены светлой помадой. Глаза за очками очень большие, ярко-синие, с огромными зрачками и отсутствующим взглядом. Немного сужены по-восточному — то ли из-за тяжелых век, то ли из-за гладкой от природы кожи, подтягивающей углы глаз. Во всем лице какое-то загадочное нервное обаяние, которому очень не хватает хорошей косметики.
Полотняное платье с короткими рукавами, никаких украшений. На руках пушок и веснушки.
Я не прислушивался к вопросам, которые она задавала по телефону. Все, что ей говорили, она стенографировала ловкими, непринужденными движениями карандаша. Закончив работу, повесила телефонную книгу обратно на стену, встала, оправила полотняное платье и сказала:
— Я сейчас… — И направилась к двери.
С полдороги вернулась и задвинула верхний ящик письменного стола. Потом вышла из комнаты. Дверь закрылась. Наступила тишина. За окном гудели пчелы. Откуда-то издалека доносился вой пылесоса. Я взял незажженную сигарету, вставил ее в рот, встал. Подошел к письменному столу и выдвинул тот ящик, из-за которого она вернулась.
Казалось бы, какое мне дело? Чистое любопытство. Какое мне дело, что у нее в столе лежал маленький автоматический кольт? Я задвинул ящик и опять сел.
Через четыре минуты дверь открылась, и она сказала с порога:
— Миссис Мердок ждет вас.
Мы опять прошли по коридору, она открыла одну створку двустворчатой стеклянной двери и пропустила меня внутрь. Я вошел, дверь за мной закрылась.
Внутри было так темно, что сначала я ничего не видел, кроме дневного света, проникавшего сквозь густую зелень и жалюзи. Потом я понял, что комната была чем-то вроде солярия, совершенно заросшего снаружи. Обстановка состояла из циновок и плетеной мебели. У окна шезлонг с гнутой спинкой и таким количеством соломенных подушек, что хватило бы на чучело слона. В шезлонге, откинувшись на спинку, с бокалом в руке сидит женщина. Я еще не успел как следует разглядеть ее, а уже почувствовал терпкий запах винных паров. Наконец глаза привыкли к темноте, и я ее рассмотрел.
Крупные черты лица, челюсть боксера. Оловянного цвета волосы, тугой перманент, хищный клюв и большие водянистые глаза, приветливые, как булыжники. На шее кружевная косынка, хотя такой шее больше подошел бы футбольный свитер. Серое шелковое платье. Толстые руки, голые и шершавые. В ушах черный янтарь. Перед ней низкий столик со стеклянной крышкой, а на нем бутылка портвейна. Потягивает из бокала, который держит в руке, смотрит поверх него на меня и молчит.
Я стоял у двери. Ждал, пока она допьет портвейн, поставит бокал на столик и опять наполнит его. Приложила к губам носовой платок. И заговорила. Твердым низким голосом человека, с которым шутки плохи.
— Садитесь, мистер Марло. Пожалуйста, не закуривайте. У меня астма.
Я сел в плетеное кресло-качалку и спрятал сигарету, которую так и не успел зажечь, в нагрудный карман, за носовой платок.
— Я никогда не имела дело с частными детективами, мистер Марло. И ничего о них не знаю. Ваши поручители меня устраивают. Сколько вы берете?
— За что, миссис Мердок?
— Дело, разумеется, сугубо конфиденциальное. Полиция не должна иметь к нему никакого отношения. В противном случае я вызвала бы полицию, а не вас.
— Я беру двадцать пять долларов в день, миссис Мердок. Плюс расходы, естественно.
— Немало. Вы, наверное, много зарабатываете? — она отпила из бокала. — Не люблю портвейн в жару. Правда, никто мне его и не предлагал.
— Нет, — сказал я. — Не много. Впрочем, вы можете найти детектива за любую цену, как и адвоката. Или дантиста. Я ведь не организация. Я работаю один и несколько дел одновременно не веду. Я рискую, иногда сильно рискую, а иногда сижу без работы. Нет, по-моему, двадцать пять долларов в день не так уж много.
— Понятно. А что вы называете расходами?
— Набираются всякие мелочи. Никогда не знаешь заранее.
— Хотелось бы все-таки знать, — ядовито сказала она.
— Узнаете. Все вам распишу черным по белому. Если мой счет вас не устроит, у вас будет возможность его опротестовать.
— А на какой аванс вы рассчитываете?
— Ста долларов будет достаточно.
— Еще бы, — сказала она, допила бокал и тут же, даже не вытирая рот, опять наполнила его до краев.
С людьми вашего положения, миссис Мердок, я вполне могу обойтись и без аванса.
— Мистер Марло, — сказала она, — я женщина решительная, но не советую идти у меня на поводу. Какой мне от вас тогда прок?
Я спорить не стал.
Она вдруг засмеялась и рыгнула. Очаровательная, легкая отрыжка, совершенно естественная и непринужденная.
— Астма, — небрежно пояснила она. — Портвейн для меня лекарство. Потому и вам не предлагаю.
Я закинул ногу на ногу. Ее астме, надо полагать, такая поза не повредит.
— Деньги, — сказала она, — не самое главное. Женщина в моем положении всегда переплачивает, и я уже давно смирилась с этим. Остается надеяться, что вы заслужите свой гонорар. Так вот. У меня украли одну вещь, которая представляет значительную ценность. Я хочу вернуть эту вещь, и более того, я не хочу никаких арестов. Дело в том, что вор является членом моей семьи.
Покрутила бокал в толстых пальцах и загадочно улыбнулась в тусклом свете темной комнаты.
— Моя невестка, — пояснила она. — Прелестное создание, но палец ей в рот не клади.
Взглянула на меня с неожиданным блеском в глазах:
— Сын у меня совершенный болван, но я к нему очень привязана. Примерно год назад он, как последний идиот, женился без моего согласия. С его стороны это было глупо, потому что он абсолютно не в состоянии содержать семью и у него нет денег, кроме тех, что даю ему я, а я человек неширокий. Девица, которую он выбрал, вернее, которая выбрала его, — певичка из ночного клуба. Зовут ее Линда Конквест. Они жили здесь, в этом доме. Мы не ссорились, потому что я не допускаю, чтобы со мной ссорились в моем собственном доме, но отношения у нас не сложились. Я оплачивала их расходы, подарила каждому по машине, давала невестке кое-какие деньги на тряпки и прочее. Ей явно надоела такая жизнь. Ей явно надоел мой сын. Он и мне надоел. Так или иначе, с неделю назад она ни с того ни с сего уехала, не оставив адреса и не попрощавшись.
Закашлялась, пошарила в поисках платка и высморкалась.
— Пропала монета, — продолжала она. — Редкая золотая монета, называется дублон Брешера. Гордость коллекции моего мужа. Я-то к монетам совершенно равнодушна, а он был на них помешан. С тех пор как он умер четыре года назад, я храню его коллекцию в полной неприкосновенности. Она находится наверху, в запертой комнате, в нескольких несгораемых шкафах. Коллекция застрахована, но я еще не заявила о пропаже. Мне бы очень не хотелось предавать дело огласке. Монету взяла Линда, я в этом совершенно уверена. Говорят, она стоит больше десяти тысяч долларов. Редкий экземпляр.
— Но ее непросто продать, — вставил я.
— Возможно. Не знаю. Я только вчера обнаружила пропажу. Я и вчера бы не хватилась, так как никогда даже близко не подхожу к той комнате, если бы из Лос-Анджелеса не позвонил человек по имени Морнингстар, который назвался перекупщиком старинных монет и спросил, действительно ли продается, как он выразился, «Брешер» Мердока. С ним говорил мой сын. Он сказал ему, что монета никогда не продавалась и вряд ли продается теперь, но, если мистер Морнингстар позвонит в другое время, он сможет
