благоволил ко мне. Хоть он прошел огонь, воду и медные трубы, это не помешало ему остаться хорошим человеком, готовым сделать для меня все, что можно. Узнав, что я не могу найти подходящего занятия, он как бы вскользь заметил, что собирается приобрести пианино, да вот не знает, найдет ли тапера.
Расти попал, что называется, в точку: единственное, что я умел делать более или менее сносно, это играть на пианино. Разумеется, я не стал отговаривать Расти, и вскоре пианино было куплено. За тридцать долларов в неделю я играл в баре с восьми часов вечера до двенадцати часов ночи, что вполне меня устраивало, поскольку позволяло платить за комнату, сигареты и еду. Что касается выпивки, то Расти не жалел ее для меня.
Такова была обстановка, или, лучше сказать, фон, в тот момент, когда, вынырнув из-под завесы дождя, на сцене появилась Римма. Мне исполнилось двадцать три года, и никому на свете не было до меня дела. Появление Риммы доставило мне кучу неприятностей. Тогда я еще не знал об этом, но вскоре убедился.
На следующее утро, в начале одиннадцатого, миссис Майлерд, хозяйка меблирашек, где я снимал комнату, крикнула из своей конторки при входе, что меня зовут к телефону.
Я как раз орудовал бритвой вокруг царапин на своей физиономии; за ночь они распухли и побагровели. Ругнувшись, я вытер с лица мыло, спустился к телефону и взял трубку.
Говорил сержант Хэммонд.
– Гордон, ты нам не потребуешься, – сказал он. – Мы не намерены возбуждать дело против Уилбура.
Я удивился:
– Не намерены?
– Да. На свою беду повстречал он эту девицу в серебряном парике. Двадцать лет тюрьмы она ему обеспечила.
– Как так?
– А так. Мы сообщили в полицию Нью-Йорка, что задержали некоего Уилбура, и там обрадовались, как, наверно, обрадовалась бы мать, когда узнала, что нашелся давным-давно потерявшийся сыночек. Материалов на Уилбура в нью-йоркской полиции столько, что двадцать лет ему гарантированы.
Я присвистнул.
– Основательно!
– Еще бы. – Хэммонд помолчал, и до меня донеслось его медленное, тяжелое дыхание. – Она спрашивала твой адрес.
– Да? Ну, я не делаю из него секрета. Вы ей сказали?
– Нет, хотя она уверяла, что хочет поблагодарить тебя. Знаешь, Гордон, послушайся моего совета, держись от нее подальше. По-моему, она способна отравить жизнь кому угодно.
Мне не понравились его слова, я не любил, когда меня пытались поучать.
– Разберусь как-нибудь и без посторонней помощи.
– Что ж, желаю успеха. – И Хэммонд повесил трубку.
В тот же вечер, часов около девяти, Римма пришла в бар. На ней была серая юбка и черный свитер, на фоне которого ее серебристые волосы выглядели довольно эффектно.
В баре было людно, и Расти, занятый посетителями, не заметил ее прихода.
Римма села за столик поблизости от меня. Я играл этюд Шопена – скорее для собственного удовольствия, поскольку все равно меня никто не слушал.
– Алло! – сказал я. – Как рука?
– Ничего. – Она открыла потрепанную сумочку и достала пачку сигарет. – Спасибо за вчерашнее. Вы вели себя геройски.
– Пустяки. Мне нравится вести себя геройски. – Я снял руки с клавиатуры и повернулся к девушке: – Уилбур, как я слыхал, выбывает на двадцать лет.
– Туда ему и дорога! – Римма сделала гримасу. – Надеюсь, теперь-то мы расстанемся с ним навсегда. Он ткнул ножом двух полицейских в Нью-Йорке. Ему еще повезло, что они выжили. Он большой мастер на такие делишки.
– Что верно, то верно.
Подошел официант Сэм и вопросительно посмотрел на нее.
– Закажите что-нибудь, – посоветовал я. – Иначе вас выгонят отсюда.
Она удивленно подняла брови.
– Это должна сделать я?
– Для себя. Если вы не в состоянии что-нибудь заказать, вам лучше сюда не приходить.
Римма велела Сэму принести бутылку кока-колы.
Я начал наигрывать мелодию песенки «Тело и душа».
С того дня, как осколок шрапнели врезался мне в физиономию, я утратил всякий интерес не только к работе, но и к женщинам. В прежние времена, как и другие студенты, я не прочь был поволочиться за девушками. Но шесть месяцев, проведенных в хирургических палатах, отняли у меня и желание, и способности.
Внезапно я услышал, что Римма тихонько подпевает под мой аккомпанемент, а еще через пять-шесть тактов почувствовал, как у меня по спине побежали мурашки.
Она обладала необыкновенным, хотя и не вполне поставленным голосом: он был чист, как звонок серебряного колокольчика. До сих пор мне доводилось слышать только хриплые, завывающие голоса эстрадных певичек, да и то в грамзаписи.
Я играл и слушал Римму. Но тут Сэм принес кока-колу, и девушка замолчала. Дождавшись, когда Сэм уйдет, я повернулся и внимательно посмотрел на Римму.
– Кто вас учил петь?
– Петь? Никто. По-вашему, это значит петь?
– По-моему, да. Представляю, как зазвучит ваш голос, если вы запоете в полную силу!
– Вы хотите сказать – громко?
– Именно.
Она опустила голову.
– Могу и громко.
– Так спойте! Спойте «Тело и душа», и как можно громче, черт побери!
Девушка удивленно взглянула на меня.
– Меня же мигом вышвырнут.
– А вы пойте, да погромче. Если получится хорошо – беру все на себя. Если плохо – пусть вышвырнут, и пальцем не шевельну.
Я снова заиграл мелодию песенки.
То, что я услышал, потрясло меня. Я сам велел Римме петь как можно громче, готовился услышать нечто особенное, но все же серебряный голос необыкновенного звучания захватил меня врасплох, он прорезал многоголосый шум бара, как бритва, распарывающая шелк.
Уже после первых трех тактов шум утих, даже пьяницы перестали бормотать и уставились на девушку. Расти с выпученными глазами наклонился над стойкой, и пальцы его толстенных, словно окорока, ручищ сжались в кулаки.
Девушке даже не понадобилось встать. Она лишь слегка откинулась назад и чуть напрягла грудь; песня лилась свободно, как вода из крана. Звуки заполняли комнату, зачаровывали и увлекали. Одним словом, это было великолепно.
Римма пропела куплет и припев под мой аккомпанемент, потом я знаком велел ей остановиться. Последние ноты мелодии некоторое время еще звучали в баре, заставляя тонким звоном отзываться стаканы на полках.
Я сидел неподвижно и ждал.
Все шло, как я и предполагал. Все были ошеломлены. Никто не аплодировал, не кричал. Никто даже не взглянул на Римму. Расти со смущенным выражением схватил стакан и принялся ожесточенно его протирать. Постепенно снова послышались разговоры, но теперь приглушенные, сдержанные. Посетители никак не могли прийти в себя.
