причиной для уныния. Ведь они бывают!
Избегла профанации лишь Девственница Мария, Mater Dei. Потому ей и молятся толпы и целуют ее лик на иконах. В самой христианской церкви были долгое время противники Непорочного зачатия. Самым известным противником концепции Непорочности Девы Марии был святой Бернар Клервоский (1090–1153). После его смерти монах его же аббатства Клерво увидел святого во сне с темным пятном на груди — так его отметили Высшие Силы клеймом за то, что святой Бернар отвергал Непорочное зачатие.
Концепция Непорочного зачатия, так же как и Воскресение Христа, — две гигантские мечты человечества, связывающие нас с Божественным миром. Воскресение, правда, только единожды, и только для одного Сына человеческого, решает проблему смерти. В то время как концепция Непорочного зачатия возвеличивает девочку. Правда, одну девочку, и только однажды.
После смерти мы, «бедные души», вероятнее всего, попадем кто в Чистилище, где содержатся те, что виновны в простительных грехах. Там среди них ходит Девственница Мария, Mater Dei. И ободряет их. А кто-то попадет в Ад. Но Мадонна спасает даже виновных в смертных грехах — тех, кто пылает в Аду. Она ходит там меж сковород и пылающей смолы и прикасается к грешникам холодными пальчиками девочки- подростка. И боль исчезает. Говорят, дьяволу не нравится, что девочка Мария вмешивается в его дела. По крайней мере, средневековый хроникер донес до нас такие слова дьявола:
«Я жалуюсь ежедневно Богу об этой несправедливости. Но он глух, когда дело касается Матери, и оставляет ее хозяином и хозяйкой Рая».
Надеюсь, она коснется холодными пальчиками и меня, грешного. Там, в раскаленных ущельях ада.
О вишнях
Вероятнее всего, по отцу я потомок украинских запорожских казаков, бежавших после разгрома Сечи на Дону. Отец мой, Вениамин Иванович Савенко, родился в городке Боброве Воронежской области, согласно историкам, где-то в этих местах родился отец Степана Разина Тимофей. Во времена восстания Болотникова в городке Боброве как-то располагалась его ставка. В XVI, XVII, да и в XVIII веках в тех местах проходила зыбкая граница Российского государства, отделяющая его от Дикого Поля. Украина тогда, если не ошибаюсь, лежала где-то к юго-западу. Когда я был юношей, я не придавал истории своих предков большого значения. Сейчас я все больше и больше думаю, что во мне течет кровь свободолюбивых и независимых мужиков, пришедших из Запорожской Сечи в верховья Дона. И по-новому звучит сегодня во мне гордое казачье: «С Дона выдачи нет!» — так они отвечали на требования посланных из Московии воевод выдать беглых.
В восемнадцать лет я работал в одной бригаде с семьей сварщиков Золотаренко. Их отца звали Захар. Он был историком-любителем и где-то в книгах раскопал моего будто бы предка полковника Запорожской Сечи Савенко. Как бы там ни было, человек из меня получился строптивый и непокорный. Впрочем, в этом виновна, может быть, и материнская кровь: Зыбины вышли из Нижегородской губернии, из мест вблизи сельца Григорово, где родился протопоп Аввакум. А может, я удался сразу в обе линии предков, и именно поэтому у меня такое количество врагов.
Отец мой украинского языка не знал, бабка моя, Вера Борисенко, также по-украински не говорила. Я учился в русской школе города Харькова, но украинский язык нам ввели уже со второго класса. Благодаря этой инициативе тогдашних украинских властей я неплохо знаю украинский язык, без проблем читаю, понимаю и когда-то писал по-украински без проблем. Правда, практики украинского у меня в последующие годы не было. Нет и сейчас. А в моем аттестате зрелости по украинскому языку и литературе стоят «пятерки», в то время как по русской литературе — «тройка». Справедливость в отношениях между мной и моей учительницей русского языка (это была высокомерная молодая женщина с большими пружинами белых волос, приколотыми к голове, похожая на немку) восторжествовала через многие годы после окончания мною средней школы № 8 города Харькова: я стал самым известным русским писателем. Если учительница жива, ей должно быть до слез обидно. Учительница украинского — небольшого роста улыбчивая тетка в костюме (юбка и пиджак), с волосами, выкрашенными в красно-абрикосовый цвет. У нее были абрикосовая помада на губах и очки на носу. Она сумела распознать во мне талант, или я так хорошо учился по украинской «мове», теперь уже затрудняюсь понять, но так вышло. Забавно, что уже тогда, в школе, две учительницы языков символизировали для меня: высокомерная блондинка в пружинах-буклях — Россию, а близорукая, вдвое старше «России», с абрикосовыми улыбками, курящая на переменах, в костюме тетка — Украину. Заметьте — обе державы женские, а вот эСэСэСэР был еще как мужской.
Когда были лета, я ни в какие пионерлагеря не ездил. Мы жили на такой тогда окраине города, что деревни начинались сразу за кладбищем. Зимой там было не пройти из-за снега, весной и осенью из-за грязи, но уже в апреле, если устанавливалась сухая погода, там было классно. Через кладбище, через деревню Тюренка дорога вела к реке. Я либо ездил туда на велосипеде, либо ходил в шортах из вельвета, босиком и с голой грудью. Бунин назвал Харьков «большим южным городом», но это не совсем так. Большой южный город — это Ростов-на-Дону, но Харьков отстоит от Москвы по прямой на восемьсот километров, и потому весна и лето наступают там раньше, а осень позже. Итого набирается лишний месяц теплого времени. Я плелся там по этим дорогам вблизи деревни Тюренка, среди пчел, коров, всяческих пташек и к концу лета обычно бывал цвета темного саманного кирпича. Здоровья, которое у меня еще есть, я набрался там, в буйных зарослях бурьяна, в оврагах, идя через поля, взбираясь на холмы.
Харьков, конечно, не очень-то и Украина во всех смыслах. Там не очень украинская природа. Настоящую Украину в Сумской области, с хуторами, где деды в соломенных брылях ездят на неспешных повозках, где волы, как во времена Овидия, влекут в сенокос огромные холмы сена, где над гречишными полями гудят личными моторами спокойные пчелы, — такую Украину мне удалось увидеть только в возрасте десяти, кажется, лет. Одна из студенток — соседок по квартире — оказалась дочерью третьего, что ли, секретаря Сумского обкома партии, и, поехав на каникулы к родным, она взяла меня с собой, да не в Сумы, а в Богом забытую стопроцентную деревню, населенную дедами, старухами, дивчинами и парубками. У меня дух захватывало от той природы, от гигантских вареников с вишнями и картохой, от древнего меда, который тебе подавали в тарелке и ты должен был хлебать его ложкой, в то время как злорадный дед сидит и щурится, да еще и подсовывает тебе ноздреватый горячий хлеб. Дед тебя испытывает, сколько ты съешь. А если съешь, он тебя добьет варениками с вишнями, — бац на стол дымящуюся тарелку! Вишня еще в большей степени символ Украины, чем сакура — японская вишня — символ Японии. Черешня — это не то, она пресно-сладкая, а вот вишня — ох, глубок ее вкус, благороден! Слезаешь с дерева, кожа вся подрана, губы — черно-красно-синие, довольный собой подросток-мальчик… А студентку, кажется, звали Нина, фамилия, кажется, Крившич. Я был в нее тогда влюблен, мальчик десяти лет.
В Киев я попал в 1964 году. У меня был отпуск, я работал сталеваром цеха точного литья завода «Серп и молот» и летом поехал в Киев, а оттуда в Ригу. Сегодня думаю: а почему я не поехал в Москву? Загадка. Пробыл я в Киеве (никаких родственников, это в Риге у меня жила тетка) всего один день. И Киев мне не понравился. Люди там оказались какие-то сытые и важные, они выглядели замедленными. В Харькове люди бегали быстро, интеллектуально старая столица Украины опережала Киев, а поскольку мы не были столицей, у нас было намного меньше чиновников. Помню почему-то киевские каштаны. Постоял я там на откосе над Днепром, да и уехал. Не мой оказался город.
Украина меня волнует. Из детства дуют теплые дымки от печей ее изб, потягивает тихо влажной полынью после дождя, раздается щелканье бича над волами — «цоб-цобэ!», пахнет коровами. Почему-то индустриальная часть воспоминаний об Украине приходит неохотно и позже — огромные харьковские заводы, вдоль заборов которых шагать устанешь, на некоторых из них я работал. Иногда мне снится сон, как я шагаю через завод «Серп и молот» на третью смену, в руке авоська с завтраком, льет дождь. Иду коротким путем, мой транзит вспарывает цеха, и вот подхожу к нашему. Пробираюсь по горе железного лома и вижу, как в брюхе цеха сидят мои брательники-работяги в брезентовых робах, словно рыцари. Остывает яркий, воссияв на всю темноту, ковш. Только что залили опоки алым металлом. Бригадир Бондаренко пьет молоко. Я радостно вздыхаю — не опоздал. И просыпаюсь.
