Микула, встав на колени, осмотрел цепи, заклепки.
– Как навек закован.
Старец подал еще кружку воды Лопареву и наказал Ефимии, чтобы она сготовила взвар из курицы.
– Оно хоша и пост ноне, да человече подымать надо. А ты, Ларивон, заруби курицу.
– Неможно, батюшка… – попятился Ларивон, в сажень ростом. – Грех будет.
– Сымаю грех тот перед небом чистым. Молебствие будет – замолим. Ступай с богом. Руби!
Ларивон поплелся рубить курицу.
Покуда Микула орудовал напильником и зубилом, старец толковал про вольную волюшку, про справедливого «осударя Петра Федоровича», ни разу не обмолвившись, что под тем именем скрывался беглый донской казак Пугачев.
– Не одолели мы царское войско втапоры, – гудел старец. – Ну да срок не ушел. Полыхнет по земле пламя горючее, и тогда не спастись от погибели сатанинскому престолу и кабале, в какой мается народ на святой Руси. Грядет день, грядет!
Микула одолел последнюю заклепку. Старец принял от него кандалы:
– Эка тяжесть…
Кандальные цепи кинули в Ишим и трижды плюнули, Микула дальше всех.
Тем временем черноглазая молодка Ефимия готовила куриный взвар. Старец наказал ей, чтобы она не перепутала посуду, из которой попотчует кандальника.
– Грех будет.
На что Ефимия ответила:
– Ведаю, батюшка.
– Да чтоб он про то не ведал. Да, слышь: кандальником не зови. И чтоб никто слово такое не ронял всуе. Нету кандальника, был человече с ветра и ушел на ветер.
Ефимия не уразумела, что хотел сказать старец.
– Говорю: ушел на ветер, и все должны то знать. А покель поживет под твоей телегой втайности. Ты будешь кормить его, выхаживать, чтоб хворь к нему не пристала. Мучение великое принял он, потому и помощь окажем. Да гляди, язык держи на привязи. Расспросов не учиняй, слышишь? Вера у него никонианская, поганая.
– Как же мне быть, батюшка? Можно ли никонианина видеть? Срамника?
– И на нечистого с крестом да с молитвой идут. И бог обороняет от погибели. Аминь.
– Аминь, – в пояс поклонилась Ефимия.
К полудню, когда Лопарев крепко спал под телегой, сын старца Ларивона наметал наверх полкопны ковыльного сена, обставил вокруг хворостом так, что не узнаешь, что под копною запрятана телега, а под телегой – беглый государев преступник, которого ищут сейчас от Камы до Оби.
V
… Все тот же жуткий сон: каменный пол, железная дверь и – тишина. Гробовая тишина.
Тринадцатая камера в Секретном Доме…
Он опять здесь, мичман Лопарев. Хоть бы раз увидеть солнце над головою, услышать человеческий голос!
Лопарев мечется по камере, зовет, стучит кулаками в железную дверь – но тщетно! Ни голоса в ответ. Может, он заживо погребен в каменном склепе, и никто не узнает, что он не погнул спины перед тираном.
Но что это? Стены тюрьмы наполнились кровью. Кровь капает с потолка. Лопарев хочет крикнуть, но голос пропал, и он чувствует, как цепенеют руки и ноги…
Лопарев очнулся и не сразу сообразил, где он и что с ним.
Душно и жарко. Ноют плечи и спина. И сушь, сушь во рту. Пить, пить… Когда же он напьется? Где-то он видел реку. Когда и где?
Пахучее, шуршащее сено. Как он сюда попал? Ах да! Бежал с этапа. Плутал по безводью. Неделю, две, месяц? Целую вечность! С ним плелась хромая кобылица с жеребенком. Куда они делись? Он не помнит. Может, и не было ни кобылицы, ни жажды, ни побега с этапа, ни кандалов…
Он схватил себя за руку:
– Боже! Кандалов нету! – И сразу вспомнил встречу с угрюмыми бородачами и старца с белой бородой ниже пояса и как неподатливо скрипело железо, а кузнец Микула молча и деловито пилил заклепки…
«Дзззз-дзз-дззз», – пел напильник.
– Царь милостив! Покайся! Лопарев заскрипел зубами. Покаяться? Перед царем-вешателем?
И он вспомнил вытаращенные глаза Николая, когда видел его совсем близко на Сенатской площади в тот морозный день четырнадцатого декабря, и корнет кавалергардского полка Муравьев-младший сказал:
– Гляди, Лопарев: вот он, престолонаследник! Жалкая скотина. Видишь, как он озирается? В такую скотину не выстрелит пистолет.
И – не выстрелил. Может, именно потому, что все видели, каким был трусоватым и жалким претендент
