маленькие, величиною с морского конька,
как пишет в своем письме Бальтазару
Да Капо, они плавно подергивались в воде,
и имена у них были: король, королева, рыцарь,
монах, монахиня, рудокоп, строитель,
серафим и, наконец, дух синий и дух красный.
Легкое постукиванье по стеклу, казалось,
их слегка беспокоило. Лица их проступали,
как в проявителе фотоснимки, и затуманивались.
Официант убирает пустой стакан. - Noch etwas? -
Nein, danke. Они во сне...
они во сне как амфоры на дне
вмурованные в ил по горловину
лежали непробудные о дне
не ведая который мял их глину
и в ночь как в печь вдвигал и жег
до утренней звезды и извлекал из печи
и в губы дул в полураскрытый шов
до проступившей измороси речи
которая цепочкой пузырьков
кривясь и восходя дрожащей нитью
со дна все отклонялась по наитью
и отклоняла нисходящий кров
и свет сквозь занавески льнущий
к мерцающим садам висящих рыб
и круг плывущий по волнам как нимб
и в оспинах кофейной гущи
узор стены хранящий немоту
и жилку бьющуюся в небе
и пальцев обожженных на лету
незрячий мотыльковый лепет
А теперь пропустим щепоть страниц
наугад. И напишем вот что:
Меж ними жизнь, над ними ложь и нежность,
друг к другу прикипевшие губами.
Тать я, тать ты. Так чувства, спешась,
ведут на поводу судьбу углами.
Звезда горит. И нет земли под ними.
Помнишь, пока я спал (ты всегда вставала
чуть раньше птиц, затемно, и исчезала),
ты оставила мне записку, я нашел ее в туфле
левой - маленький, свернутый в трубочку
клочок бумаги: 'Никогда, даже в снах моих
тебя не было. Нет, ты был. Это я,
видимо, не спала. А теперь -
как странно...'. Рваненькие края, впритык
буквы. Как давно это было - до нашей эры.
Давай назовем это как-нибудь. Например:
Невошедшие в Сад. По-английски лучше
звучит: The Garden was not entered. Лучше, да?
И пойдем отсюда.
Пойдем, округлим глаза и распустим рты -
там, за углом. Это что - салон красоты
или как их здесь называют?
Стой-столбеней, лишь стекло тебя отделяет
от того, что внутри, стекло как отсутствие оного.
А там - с дюжину процедурных коек:
жабы на них лежат, превращаемые в принцесс;
принцессы на полпути к превращенью - ох
в кого бы; обтесываемые на глазах мужланы
девочкой-с-пальчик; мальчик-пуруша,
расползающийся в разные стороны, образуя
собой семью в три поколения. Мертвяк,
вместе с койкой всплывающий на живца-
доктора. Кипит работа, но несуетливо - как
бы в рапиде. Они накладывают какие-то пудинги
на тела, желе. Шелкопрядные брови шевелятся
в трехлитровых банках, уши с бирочками
вывешены на нитке, как грибы. Рулоны
кожи, офсет, пергамент, оберточная с ворсой.
Имиджмейкерша ходит, сама лекало, еще с лекалом
в руках разведенных, смотрит поверх очков
в потолок, где развешены тучки волос, подклеенные
к тонкой небесной плоти. Та, что лежит в полуметре
от нас, перевернутая на живот, обхвативши голову
тугенькими кулачками, и подрагивает, - скорее
женщина, чем - что? - даже подумать страшно. В гуще
кофейной ее спина: узы брачные и разводы. Может,
зайдем, говорю, приляжем? Глаза отводишь: хорош, мол,
пялиться - как онофилис по стеклу елозишь
взглядом. Помнишь, как мы танцевали брачный
двух онофилисов, в гаштете сумрачном, немцы
сидели за столиками, как утопленники на дне,
с кружкой пива в руке и по грудь в тине,
а мы порхали - две обескровленных контурных
карты, точней, одни лишь линии ниточные,
отделившиеся от бумаги. 'Мы? - смотришь через плечо
на меня. - Ты что-то путаешь'. Да, говорю, наверно.
Каждая наша близость... Господи, ну и слово -
ушки стелятся, мордочка между лап склизкая: близость...
Знаешь, это так в стороне от того, что обычно
происходит между мужчиной и женщиной, что -
будто маленький ангел внутри говорит: 'не смотри туда',
