Сейчас до этого (от этого?) далеко. Венеция вспоминается как далекий сон. Наступили будни. Я карабкаюсь по дням — с одного на другой, — а они все длиннее и скучнее. Я никому не нужна со своими вымышленными проблемами, претензиями и характером. Алкоголь не помогает, сознание либо упорно цепляется за жизнь и отравляет ее, либо полностью покидает тебя, и счастья уже не помнишь, поэтому не веришь в него. Главное, что кроме проблемы сокращения времени, никаких других проблем он не решает. И ты это знаешь.
Из окон офиса в Дрездене виден Цвингер. Ты выходишь гулять и бредешь туда. Зелень, выступившая на куполах и статуях. Мощь и основательность. Барокко. С трудом открываешь массивную дверь и оказываешься в галерее незадолго до закрытия. Который раз ты здесь? Двенадцатый? Тринадцатый?
Ты идешь к ней, вы давно не виделись. Только к ней. Все остальные провожают взглядами тебя, не ты их. Ты знаешь, что увидишь ее за этим поворотом. Медлишь. Радостное предвкушение встречи. Ну, подойди еще к окну, взгляни на дворик Цвингера, а может, ты посмотришь еще и на других? Ну как, ты вполне готова? А как сама выглядишь сегодня? Соответствуешь встрече? Внешне? Внутренне?
«Сикстинская мадонна». Одна из лучших в мире женщин держит Его на руках. И как многое вокруг вдруг показалось неважным. Какой успокоительный свет льется из ее глаз, какую гармонию излучают шея и руки, как мягко ниспадают складки зеленого плаща! Ты садишься напротив. К счастью, в зале почти нет посетителей. Желанное уединение с самым лучшим. Да, она ждала тебя. Как подруга. Поддержать, дать силы. Энергия вливается в тебя. Любовь к жизни наполняет тебя, раздражение ненужным ворохом откатывается на десятый план.
Она обладает необыкновенной силой русских икон. Она любит тебя. Ты ей веришь.
Свидание окончено. Но нет тоски и опустошенности, как после того, как уходят они. Ты радостно улыбаешься, и жизнь продолжается, и жить хочется... Сила искусства? Твой настрой? Здесь это единственное лекарство, потому что в его составе присутствует компонент духовности.
Смотрители закрывают за тобой залы. Ты выходишь на улицу. Жизнь ждет тебя на одной из скамеек Цвингера.
Вечером вы едете к мосту, который здесь называют «Голубым чудом», хотя ты назвала бы его «бледно- зеленой посредственностью». Но, конечно, в начале прошлого века это было чудо. И убери свой сарказм.
Они сидят в ресторане с видом на «чудо» и говорят о работе. Как хорошо, что есть хоть что-то, что выбросили спасательным кругом вам за этот стол, но, кажется, из круга постепенно уходит воздух, и он повисает вокруг тебя тряпкой. Ты равнодушно покачиваешься на волнах. Как странно, что этот человек напротив, который так любит тебя и прилагает столько усилий, чтобы понять, — абсолютно не знает и не понимает тебя.
А тот, другой... Не прикладывая вообще никаких усилий, он их прикладывает в других направлениях (направлениям повезло больше, чем тебе, он балует их своим присутствием). И что значит человек из плоти и крови с бешено бьющимся сердечком по сравнению с монументальными понятиями: «Цель», «Работа», «Деньги»? Ни-че-го.
Так вот тот, другой, сразу понимает тебя, с полуслова, с полувзгляда, если, конечно, в кои-то веки «при дико удачно сложившихся обстоятельствах» он видит этот взгляд и слышит это слово. Легко, походя, с лету, глотком... Супер? Да где же он?
Почему его нет никогда, когда он нужен, а нужен он всегда? Приходят другие, но у них нет его. Обидно. Иногда телефонная трубка оживает и говорит его голосом. Вот чудо-то... Тебе бросают сухие веточки надежд. А ты их собираешь и на деешься, что они зазеленеют. Но ведь тебе уже в два раза больше шестнадцати. Он живет в телефонной трубке, а на самом деле в восьми минутах езды от тебя. Но это много, непреодолимо, это требует «решений» и «поступков». Невозможно так тратиться душой на преодоление восьми минут, тем более что ее нет, и значит, надо отщипывать от других органов. Это еще что за членовредительство?..
...А мои ресницы врут, что он их любит. Не знают, как меня, их — точно. Он что-то нашептал им, и они поверили. Нет, вряд ли он себя утруждал... Они поверили сами. Они сказали, что так их касаться мог только тот, кто...
И ты вынешь из своей души очередную телефонную карточку и вставишь ее в автомат здесь, за тысячи километров. И скорее пришлите счета мне, я их оплачу, не трогайте другую сторону, не беспокойте ее такими мелочами. И те, что еще не пришли, но придут, обязательно пришлите мне, слышите? Обязательно.
Как невыносимо долго тянется время. Даже для ноября, да, даже для него. Это уж слишком. Вечер спешно скатывает свиток дня: хватит тебе! Никто не возражает, всем лень, все уже почти спят. Ночь не выпускает утро, оно проступает отчаянной сизостью запоздало и неуверенно, покашливая, слазит с постели, выливается в день, который уже алчно стерегут сумерки. Ноябрь.
Он ползет, он цепляется за год, пытаясь продлить его, он так много хочет собой заполнить. А мы томимся, а нам уже нужен Новый год, да, хотя бы он, чтобы закружиться в вихре праздников и перенестись к весне. Но ноябрь маячит на нашем пути тоскливой преградой. Что ж...
В Германии ему нашли какое-то применение — в конце приходит первый Advеnt — предвкушение предвкушения Рождества — открываются рождественские базарчики, и четыре недели до праздника все пьют Glu hwein едят всякие вкусности и веселятся. Так они готовятся к основному празднику. У нас это время поста. Каждый осмысливает время перед Рождеством по-своему.
На Дрезден падает первый снег, тротуары и мостовые не особенно рады этой встрече — рановато, — и предусмотрительно переделывают его: на землю снег ложится дождем. Лиля спешит к Weihnachtsmarkt , она освободилась сегодня раньше и хочет побродить здесь одна, прежде чем ее оккупируют вниманием и развлечениями. Здесь радостно и весело. Объективно очень красивое время в Германии. Домики украшают гирляндами огней, в окна выставляют деревянные пирамиды и щелкунчиков, светятся даже крыши и балконы. Полнейшая иллюминация, хоть на чем-то не экономят (странно!). Рождественские базарчики есть почти в каждом городе, они располагаются на главной площади перед зданием ратуши. Самыми красивыми считаются базарчики в Нюрнберге и Дрездене. И это так. Они просто игрушечно-волшебные, а еще очень красив Weihnachtsmarkt в Зальцбурге. Дрезден славится также своим фирменным Weihnachtsstollen — рождественским пирогом с изюмом, посыпанным сахарной пудрой.
Чего здесь только нет! Деревянные игрушки, елочные украшения, вышитые скатерти, чаи, специи, вина, фрукты в шоколаде и глазури, орехи в карамели, свежеиспеченные вафли и блины, неизменные сосиски и другая еда. И, конечно, Glu hwein — глинтвейн, напиток сильно на любителя. Немцы тащатся на нем, для нас это так, баловство. Лиля не любит глинтвейн, а балуется она другими вещами. Здесь их нет, но достаточно мест, где они есть. Настроение праздника и радостного оживления передается ей. Она собирает снежинки на волосы и ресницы. Взмах — но они остаются — чудесно! Она покупает себе пакетик жареных в карамели кешью (вы пробовали эту изобретенную немцами прелесть? Поспешите, они не так много достойного изобрели в последнее время) и бежит дальше.
Hilton играет огнями, радостно вращает золотистыми дверцами, подмигивает ей. Часы на башне бьют шесть раз. Она на маленькой площади перед Frauenkirche , полностью разрушенной во время второй мировой войны, по фотографиям и проектам восстановленной заново. Они просто молодцы! Она так красива! Лиля была на башне наверху. Оттуда открывается потрясающий вид на Эльбу. Дрезден просто дышит немецким покоем и благоустроенностью. Это богатый кусочек Востока, в который уже вложено достаточно денег, чтобы привести его в чувство после атаки социализма.
Конечно, далеко ему до магната Мюнхена, где деньги и богатство уютно прижились с незапамятных времен и тешат своего любимца новыми и новыми сладостями и погремушками. Не завидуй, Восток, ты сам выбрал себе такую судьбу! Или все-таки навязали? Ну-ну, ничего, и тебе что-то перепадет с барского стола. Посмотри на Лейпциг, его готовят к Олимпиаде, а значит, не дадут ударить в грязь лицом перед всем миром, хоть он и в грязи социализма. Но к показательным выступлениям грязь начисто соскребут, и ты засверкаешь, как тогда, когда Гете писал в Auersbaxkeller своего бессмертного «Фауста». И даже лучше, чем тогда, — «скромное обаяние буржуазии», чарующая сила денег. Дойдет, до всех вас, ребята, дойдет дело: до Берлина и Кемнитца, Гале и Геры — бедных детей социализма, которых наконец-то взяли в зажиточную капиталистическую семью. Но и вести вы себя должны, конечно, соответственно. Мы согласны! Согласны!
