С вечернего неба продолжал падать снег. Немного похолодало. Лиля набросила капюшон шубы, спешила в ресторан рядом с Frauenkirche , где была назначена встреча.
Настроение было, на удивление, хорошее. Первый снег в Дрездене? Близость рождественской сказки? Обычно Гердт сразу подмечал благосклонное расположение ее духа и радовался этому, как ребенок, вытаскивая самолетики и кубики и показывая ей, заглядывая в глаза (как оно там?). Сегодня он был грустно-серьезен. Усталость рабочего дня? Что еще?
— Предстоит серьезный разговор.
О нет, только не это! Не сейчас, когда ей вдруг так беспричинно хорошо. Знает она его «серьезные разговоры», слышали уже... Очередное нелепое предложение руки и сердца с описанием возможных льгот из «возможно сложившегося положения». О боги, он действительно совсем ее не чувствует.
— В ближайшее время твое положение должно полностью измениться.
— Это почему же оно «должно» меняться? Оно меня вполне устраивает. Уж не ты ли собираешься прорваться к дирижерскому пульту?
— Не я. Обстоятельства.
— Я не люблю это слово. Оно ничего не значит, кроме нашей слабости, им можно вертеть, как угодно, и все так и делают.
— Сегодня я говорил с твоим директором. Они не могут больше рисковать и оставлять сотрудника с Востока, не оформленного и не зарегистрированного.
— Почему же раньше могли? Я тебе не верю. Ты лжешь, чтобы загнать меня в угол, ты излишне драматизируешь положение, чтобы подтолкнуть меня к решению, противному моей натуре.
— Увы, чтобы ты осталась здесь, это единственная возможность. Это вынужденная мера, если ты употребляешь это выражение, а для меня это — любовь к тебе и желание помочь.
— И заполучить меня.
— Получить.
— У меня всегда есть еще один выход, ты о нем забываешь.
— Это безумие. Но это твое право.
Этого не может быть! Он врет! Врет!
Лиля сжала в руке бокал с коньяком. Подняла на него глаза. И тут откуда-то из глубины поднялась, отряхнувшись, смертельная тоска. По этой противной горечи ее на губах она поняла, что он не врет. Вот оно, настало. Теперь действительно надо принимать решение. Это правда. Все, что он говорит, — правда. Ее выгоняют из уютного, свитого ею мирка, который она так ревностно бережет. Берегла. Компромисс с собой, с этим миром, катание туда-сюда — чудная лодочка, уютная колыбелька. Нет, не может быть, чтобы не было выхода, чтобы выходом был только этот человек напротив. Да кто ты такая здесь? Пешка, возомнившая себя королевой на европейской доске. Тобой пожертвуют... Да просто ради покоя.
Никакая виза не дает здесь права работы. Ни-ка-кая. Та, которую бережет на своих страницах твой паспорт, — это пропуск сюда. Твое положение всегда было шатко и нестабильно. Почему ты забыла об этом? Расслабилась и успокоилась. Они не хотят дальше рисковать. Ты ведь не уникальна, твою работу могут выполнять многие. Ты уже слышала их «Es tut uns leid» — «Как нам жаль...». А «нам-то» как жаль! Право на работу дает вид на жительство. А его дает брак. Это слово отвратительной горечью разлилось где-то внутри. Мозг зафиксировал его, но не захотел мириться с фактом его существования, с возможностью применения этого понятия к тебе. А ведь речь идет о выживании. Это мостик, лекарство. Ну, подбери ему еще какие-то названия. Иначе ты вернешься домой и пойдешь работать учителем в школу, будешь видеть далекие страны по телевизору и... все. Мама. Как захотелось поговорить с ней! Просто поговорить. Совет она знала, это однозначно: это для ее же блага, и тут нет вариантов (в глазах общественности). Ошибаетесь, решение все-таки за мной.
Гердт, оказывается, и дальше что-то говорил, робко заглядывая в глаза. Она не слушала. Заказала еще коньяк. Потом к ней все-таки пробилась информация о том, что ее не торопят с решением (царское великодушие). Виза истекает в начале января, она успеет все обдумать. На работе ей на днях объяснят ситуацию, до Рождества она остается в любом случае. А потом он приглашает ее на встречу Нового года в Вену.
— Отвези меня на выходные в Квидленбург и оставь одну, мне хочется все обдумать.
— Конечно, с удовольствием. Уже завтра я забронирую тебе номер в Schlossmuhle.
— Спасибо.
Лиля посчитала разговор оконченным и, попрощавшись, попросила не провожать ее.
На улице было хорошо. Снег перестал падать с неба и решил задержаться на земле. Легкий морозец коснулся, чтобы продлить его недолгую жизнь. Снег радовался. Ночь мерцала звездами. Ясно.
«The Best Westin Hotel» находился в двадцати минутах ходьбы. Но Лиля побоялась, что если будет идти пешком, то звонить домой будет слишком поздно, там все-таки на час позже. Она взяла такси у Цвингера, и оно закружило по ночному городу. Она уютно покачивалась в машине, коньяк привычно гостеприимно согрел ее. За окном был Дрезден с хорошими дорогами и незыблемостью своей стабильности.
Что это? Неужели и впрямь у нее выбивают из-под ног табуретку?
Такси остановилось. Двери отеля бесшумно распахнулись перед ней.
Стойка портье. Вежливые пожелания доброй ночи, которой, конечно, не предвидится. Но портье этого не знает. Он не знает, насколько шатко положение этой Fraulein, направляющейся к лифту одного из самых дорогих отелей Дрездена. На ней красивая одежда, в сумочке золотится кредитка Visa — виза в мир роскоши и комфорта. Ее срок истекает четвертого января. За тобой решение, Fraulein! Два мира уже переговариваются друг с другом, посмеиваясь, делают ставки — кто на разум, кто на чувства. Кто из них больше знает тебя?
Вечерне-ночной звонок на Украину. Олечка подняла трубку.
— Лилька, родная, ты откуда?
— Я еще здесь, в Германии.
— Как ты?
Как я? Лиля нашла себя на втором этаже отеля, в баре с видом на Эльбу. Напротив, на другом берегу, угадывались очертания Цвингера, барокко зловеще чернело перед ней. Их разделяла река, ловившая скудный лунный свет. Река текла — и Лиля чувствовала ее движение, за которым никогда не устанешь наблюдать.
Звонки домой привычно отогрели озябшую здесь душу, но Лиля никому не сказала о «грозящих переменах». Еще предстоит разговор с шефом, а потом она уедет в любимый Квидленбург и, бродя по его узким сказочным улочкам, которым более тысячи лет, постарается принять решение. Сейчас в ней слишком много эмоций. Квидленбург для нее — адвокат Германии. Она хочет послушать, что он скажет.
Сейчас она пыталась понять: если бы не ее любовь «там», стоял бы этот вопрос так остро? Не это ли решающей и сокрушающей силой тянет ее туда? Да что ты? Ты говоришь «любовь», ты действительно произнесла это слово?
Любовь — это изорванные бессонницей простыни, пропахшие горем твоих слез. Это одиночество в День святого Валентина, впрочем, как и во все другие дни, — тем острее в этот. Любовь — это молчание твоих телефонов. Любовь — это твой монолог. Любовь — это твой мазохизм без его садизма, потому что садист привязывается к жертве, а он не привязывается ни к чему. Он ловко увиливает от глаголов (от действий?), он — наречия: непредсказуемо, неопределенно, больно, горько, неутоленно, горячо, слезно, недостойно, недоступно...
Любовь — это судороги желания, когда рука тянется вниз, а губы шепчут его имя. Любовь — это оргазм наедине с собой, и это лучшее, что есть в твоем дне. Любовь — это твое творчество, потому что иначе ты не писала бы, ты бы целовалась. Тебе закрывали бы поцелуем рот, и он не говорил бы уже ничего умного. Твои руки тянулись бы к чему-то другому, а не к ручке, сжимали бы что-то другое, а не перо. Так будь благодарна ему? Что его нет.
Где ты? А ты все ползешь по немецкому декабрю, выплевывая шоколадки — дни из рождественского календаря. Сколько там еще адвентов? Когда истекает срок визы? Visa.
А что там, дома? Ты забаррикадировалась от мира, ты добилась желанной свободы, а она взяла и трансформировалась в одиночество. А тебе казалось, что оно совсем неплохое, это словечко. А тебе казалось, что это — завоевание, а не поражение. Но ты совсем по-другому его себе представляла. Ты даже
