жалами, — но почему-то не притронулся к ним, а сделал вид, что смотрит в свои бумаги.
— И что ж вам дома-то не сидится, — укорил он, — что ж вам в родной-то стране не живется — или мало дела у нас тут? На Марс, ишь ты…
Интонация, с которой произносился этот упрек, свидетельствовала о том, что светловолосый не испытывает гнева, а лишь легкую досаду на своего ученика.
— Ну ладно, ладно… Ракетоплан они построить хотели… Отчего ж не построили-то? Денег вам не давали, обижали вас? Помните, как сами-то расшифровывали вашу ГИРДу?
К. смолчал, по-видимому не помня, и тогда светловолосый, как делал это нередко, ответил сам за него:
— Группа Инженеров, Работающих Даром… Нет, я понимаю — юмор, да
— Нет-нет, — сказал поспешно К. (я с удивлением почувствовал, что он говорит неправду — зачем?!), — все было в общем и целом нормально Почему не построили… Начнем с того, что… В первое время я хотел установить реактивный двигатель Цандера на планер Черановского — это летательный аппарат без крыльев и фюзеляжа, дающий значительную экономию в весе и уменьшение силы лобового сопротивления в сравнении с обычными конструкциями…
Ах, я ровным счетом ничегошеньки в этом не понимал.[3]
— …Но позже выяснилось, что я ошибался, так как эта конструкция не позволяет…
К. сделался почти словоохотлив: как я понял, он рад был, что строгий экзаменатор наконец-то поставил перед ним вопрос, ответ на который он знал хотя бы в самых общих чертах. Светловолосый эту словоохотливость оценил: еще дальше от себя толкнул стакан с янтарной жидкостью. Теперь стакан был на самом краешке стола, малая часть его хрустального донышка даже нависала над полом. Но К. не решался потянуться к этому стакану, хотя вся душа его рвалась к нему, все его ощущения были сосредоточены на одном этом предмете; только рука чуть дернулась, но тотчас повисла опять.
Мы, марсиане, не изобретательны: мне никогда бы не пришло в голову, что инструментом адской муки могут стать такие простые предметы: стул, стол. стакан.
— Ошибались, значит.
— Ошибался. Планер Черановского для этой цели не подходил…
— Вот и славно, — сказал светловолосый и вынул из стакана ложечку, обтерев ее о лист бумаги, — хоть в чем-то вы не пытаетесь мне возражать… Ужасный вы спорщик, Сергей Палыч, как только ваши коллеги с вами ладили… Значит, этот ваш, как его, Черановский пытался вам подсунуть негодную конструкцию… Вредитель, так?
К. сделал какое-то слабое движение головой, которое светловолосый предпочел истолковать как утвердительное.
— Да вы берите, пейте чаек, — сказал, улыбаясь, светловолосый, — это я вам налил.
Если до этой минуты во мне все сжималось от гнева и жалости, то теперь я так обрадовался, что едва не соскочил со своего шкафчика — то-то изумился бы светловолосый, если б чахлая герань вдруг пустилась прыгать по комнате вместе с горшком! — но радость моя была преждевременна… Едва К. неловкими, опухшими пальцами попытался взять стакан, как последовал молниеносный, как у кобры, выпад — и вот уже осколки вновь рассыпаются по полу, а К… К. — лежит…
Я трясся и плакал; я не мог больше на это смотреть; мне требовалась хотя бы небольшая передышка; я ушел.
Отчего я не вмешался, отчего своею мысленной силой не сосредоточился на светловолосом, отчего не умолял его не избивать больше К., не приказал дать К. — пусть не стакан, но хоть ложку, хоть каплю воды?
Боже, боже, если б мы и вправду были так могущественны, как пишут о нас земляне в своих прекрасных фантастических книгах! Я был обязан беречь свои силы: усилие, которое потребовалось бы от меня для выполнения самого малого ментального воздействия на столь чуждую и сложную психическую систему, как человек, было бы столь огромно, что одно-два, максимум — три таких усилия полностью исчерпали бы мои жизненные ресурсы; вмешавшись в жизнь К. в этот момент, я бы таким образом лишил его надежды на помощь впоследствии, когда, быть может, моя помощь понадобится ему куда больше, ведь крестный путь его, возможно, лишь только начинался. Я не знал, когда наступит критический момент, не знал, что мне предстоит сделать на этом пути: мостом ли выгнуться в последний миг над пенящейся водою, змеей ли свернуться, чтоб нанести занесшему нож злодею смертельный удар, принудить ли чью-то руку написать на листке бумаги «Не возражаю»; я знал только, что жизнь людей полна опасностей (которые, надо заметить, они преимущественно сами себе создают); знал, что я должен ждать, ждать и быть начеку, ждать и быть готовым в любую минуту принять единственно верное решение, ждать и помнить о том, что, растратив свою ментальную силу, впоследствии я уже не был бы способен ни на что, даже на передачу информации своим собратьям; душе моей навсегда был бы отрезан путь к возвращению домой, и самое лучшее, на что я после этого мог надеяться, — догнивать свой век вместе с этой бессловесной геранью.
В нашем обществе жизнь каждого, даже самого маленького и незначительного марсианина является наивысшей ценностью; героическая гибель — не для нас, приносить себя в жертву у нас не принято; я был обязан беречь себя; на самый худой конец, если не суждено К. завершить свою крылатую работу, рано или поздно найдется другой житель Земли, который сделает это…
Я должен был быть рациональным, умеренным и трезвым, как подобает марсианину, должен был не натворить глупостей. Но, боже, я не думал, что это окажется так тяжело.[4]
Допрос продолжался уже без свидетеля, герань на шкафчике лишилась души: наблюдатель должен был попасть и в другие места, дабы владеть максимально полной информацией о происходящих событиях. Он видел — теперь будучи мшистой фиалкой, — как пожилая женщина пришла в разоренный дом, где ее ждала молодая; он слышал, как они разговаривали, и, хотя имени К. не называлось, понимал, что говорят о нем; и, не зная значенья слов «жена» и «мать», чувствовал и понимал главное — любовь, страх, отчаяние, любовь.
— Когда ты по телефону сказала «его больше нет», я подумала — умер… И мне тоже захотелось не жить… Но, слава богу…
— Теперь он все равно что умер.
— Ты с ума сошла, Ксана, сама не знаешь, что говоришь. Арестован, но жив — значит, будем бороться… Это же ошибка, недоразумение. Ну, что ты сидишь как каменная? Нужно что-то делать…
— Как Наташа? — спросила молодая женщина. Глаза ее вдруг стали огромными, наполнились прозрачной водою, капля воды потекла по щеке.
— Хорошо… Хорошо кушает, вообще все хорошо… — Теперь и другая не сдержалась — всхлипнула. — Вчера поймала сачком кузнечика, спрашивает: «Бабушка, что мне с ним делать?» Не знаю, говорю. А она: «Пойду отпущу его, только подальше от кошки…»
— Хорошо, что мы… Если б она вчера была дома — я бы… Мария Николаевна, я сейчас оденусь и пойду на Лубянку…
— Нет, тебе нельзя. Не хочу накаркать, но… Ах, не слушай меня, Ксана. А все-таки ты лучше не высовывайся, пережди. Хлопотать буду я. Напишу письмо Сталину.
— Все пишут, Клейменов тоже, говорят, писал.
— Ну, Клейменов — это Клейменов, я всегда говорила, что… А Сережа…
— Вы вправду так думаете?..
— Сережа чай не допил… Ведь это его чашка?
— Откуда вы знаете?
— Почувствовала. А ты? Разве ты не всегда знаешь такое?
