Стихи прозвучали мелодично и красиво. Лицо студента было поднято к небу, и заходящее солнце красиво осветило его худое, выразительное лицо, большие темные глаза и еще почти детские, чистые линии губ под пробившимися черными усиками. Суровый рабочий с улыбкой похлопал его по плечу.
— Эге, дружище, да вы, видно, совсем поэт и романтик! Это в нашей большевистской стране теперь совсем не в моде.
— В большевистской стране? — переспросил немного смущенный студент. — Да вы не путайте, товарищ. Режим у нас большевистский, а страна как была, так и осталась русская.
— Дело не в режиме и стране. Дело в установках нашего времени. А установки эти большевистские, материалистические, безжалостные…
— А как это вы понимаете — «большевистские установки»?
— Как? А без всякой лирики. Реально, просто и, главное, целесообразно… Вот, скажем… — Рабочий задумался на секунду, но потом, что-то вспомнив, продолжал. — Вот, к примеру, — борьба с проституцией. На Западе церемонятся, сюсюкают, возятся. А у нас: несколько лет тому назад ГПУ сделало в Москве повальную облаву и до 4 000 проституток, то есть, существ явно ненужных и вредных для социалистического общества посадило в вагоны и послало на Соловки. Вот и все.
— Как так «все»? — с недоумением спросил юноша. — Как это понимать?
— А очень просто — там они за пару лет вымерли все до единой. Или возьмите недавний закон о расстреле рецидивистов-беспризорников, начиная с 12-летнего возраста. Это ведь все балласт, отсев народный. Конечно, проще было бы их всех расстрелять и без Соловков и без суда. Но зачем же Запад с его «чуткой моралью» раздражать?.. Как ни говори, — «суд», «порядок»… Видите, как все просто и ясно. Это вот и называется большевистским подходом к делу.
Лицо юноши опять передернулось от боли.
— Нет, я не романтик, но такой свирепости и жестокости понять не могу. Зачем столько крови и страданий вокруг?
— А вы думаете —. только у людей так? А у животных тишь да гладь, да Божья благодать? Там свирепой борьбы нет?
— Ну, так то животные, — тихо возразил студент, опять опустив голову. — А нам Бог или там природа иной ум и иную душу дали. Неужели мы не можем иначе, как только по крови ходить… Нельзя же с этим так спокойно соглашаться. Вот два реформатора: Христос и Маркс пытались мир переделать. Один хотел с нутра человеческого начать, другой — с внешних условий жизни… А разве что вышло?
Последние слова прозвучали едва слышно. Рабочий с новым интересом взглянул на бледное, омрачившееся лицо студента и уже вынул трубку изо рта, чтобы что-то ответить. В этот момент бежавшая по тротуару баба, тащившая за собой за руку мальчугана лет этак десяти, нечаянно толкнула студента.
— Что это ты, тетка, — окликнул ее рабочий, — на пожар, что ли?
Баба с беспокойством оглянулась, но, увидев сплющенную старую рабочую кепку и заплатанную защитную рубашку студента, только передернула плечами.
— На пожар? Еще хуже, товарищок. Не слыхал разве сам? Седни храм наш золотой рвут этие нехристи! Ну, да беги-то ты, постреленок! — прикрикнула она на сына и поспешила дальше.
— Храм рвут? — удивленно поднял брови студент. — Какой? Неужели… Христа Спасителя?
В темных глазах рабочего отразился живой интерес. Он ускорил шаги и скоро, вслед за женщиной, оба подошли к большой толпе, стоявшей на набережной, против величественного храма Христа Спасителя. Стройная громада обреченного храма еще гордо высилась на небольшом холме у набережной. Высокие белые стены смелыми линиями поднимались вверх, где их покрывала могучая шапка великолепного золотого купола. Этот знаменитый в Москве купол был высшей точкой города, и старая, вековая колокольня Ивана Великого уступала пальму первенства новому собору. Но ненадолго — только на несколько десятилетий — ушел старый Иван Великий на второе место. Именно сегодня старое первенство, историческое право быть выше всего и выше всех в Великой Москве, возвращалось к старику. Могучий золотой купол соперника должен был сегодня лечь в развалинах у подножья белых стен.
Величественный храм Христа Спасителя — память победы над Наполеоном — давно уже был предназначен советской властью к сносу. Уже давно в нем не было служб, внутри-работали артели, вынося драгоценную утварь, снимая иконы и увозя все, что можно было там взять, оторвать, сломать, вытащить. Затем в громадные стены были заложены тысячи специальных патронов, и именно сегодня купол и часть стен должны были рухнуть. День и час готовящегося взрыва скрывались от населения, но рабочие, монтеры, подрывники, — все они рассказали, «по блату»[1], своим родным, те — дальше, и в результате к б часам вечера большая толпа, волнуясь и тихо переговариваясь, стояла у набережной. Наряд милиции пытался рассеять ее, но его усилия вызвали только больший интерес у проходивших мимо. Толпа росла. Вдали показались легкие танки войск НКВД.
Когда рабочий со студентом, следуя за женщиной, подошли к краю толпы, юноша заметил где-то знакомые лица и, кивнув своему случайному спутнику, отошел от него. Рабочий остался один. Он внимательно оглянулся вокруг, но, казалось, его мало интересовала величественная панорама бело- золотою храма, доживавшего свои последние часы и минуты. Острые его глаза пытливо вглядывались, подмечая выражение лиц. Он ловил, обрывки разговоров, стараясь понять реакцию разношерстной толпы, собравшейся на набережной.
— Гляди, гляди, Ванька, — плачущим голосом говорила пришедшая раньше него баба. — И не забудь, — остатний разок на наш золотой храм смотришь… Старым станешь, а этой минуты не забудешь.
Несмотря на увещевания матери, мальчуган неохотно вглядывался в храм. Ему казалось более интересным глядеть на конного милиционера, гарцевавшего перед толпой… Внимание всех было устремлено на торопливо выходившие из храма последние группы рабочих с инструментами.
— Скоро, видать, и ахнут… А не покалечат кого? Не… До нас не достанет, — раздавалось среди собравшихся.
На последнее — успокоительное — замечание сзади раздался уверенный молодой голос.
— Ясно, сюда не донесет! Там все рассчитано: только-только стены дрогнут и завалятся. Классически! Нужно ведь только купол этот проклятущий наземь сбить. На нем, говорят, золота наворочено, — прямо можно в Германии революцию сделать или испанцев выручить. За зря только народное богатство наверху гибнет.
Говорил молодой парень, веснушчатый и загорелый, с «полит-зачесом» а-ля Карла Марла, с круглым, полным самоуверенности и задора лицом. Около него стоял знакомый уже нам черноволосый студент.
— Сам ты проклятущий, — огрызнулась на его слова из толпы какая-то старуха.
— А ты чего, старая кляча, хайло раззявила? — грубо оборвал ее парень. — Помирать давно пора, а туда же лезешь…
— Я еще тебя, сукина сына, переживу… А только, как ты смеешь храм-то наш святой так хаять?
— Ежели он святой, так почему ангелы сверху не прилетят его спасать? — насмешливо откликнулся тот и оглянулся на своих спутников. К его удивлению, приятели — двое юношей и девушка — не поддержали его шутки.
— Брось, Петька, — вполголоса заметил один из них. — Верят
— ну и пусть себе. Не задирайся. Еще неприятностей наберешься.
Веснушчатый парень, на рубашке которого краснел значок КИМ-а[2] , благодушно передернул плечами.
— Наплевать! Хотя, собственно, и верно: ни в рай, ни в коммуну за волосы не тащат. Если есть в печенке такой бзик
— в Бога веровать — ну и пусть.
— Ш-ш-ш-ш-ш! — недовольно зашипела на товарища девушка. Светло-голубые глаза с суровым упреком взглянули на комсомольца. Тонкие брови под синим беретом нахмурились.
— Ладно, ладно, Танька, — поспешно заговорил провинившийся. — Не буду больше, вот клянусь те святой яичницей! Только ты не ругайся: пусть уж лучше на меня купол этот святой свалится, чем ты крыть меня будешь.
Приятели засмеялись и повернулись к собору. Баба еще раз тихо сказала сыну:
