– Житье-то у вас тоже не так, чтобы очень, – сказал Чернов.
– От такого житья к… матери вниз головой. Вот, что, – свирепо ляпнул ВОХРовец. – Только тем и живем, что друг друга караулим. Вот, оборвал накомарник об сучья, другого не дают. Рожа в арбуз распухла.
Лицо у ВОХРовца было действительно опухшее, как от водянки.
Второй ВОХРовец опустил свою винтовку и подошел к костру.
– Треплешь ты языком, чучело. Ох и сядешь же.
– Знаю я, перед кем трепать, перед кем не трепать. Народ образованный. Можно посидеть?
ВОХРовец забрался в струю дыма от костра, хоть подкоптиться малость, а то совсем комарье заело – хуже революции.
Второй ВОХРовец посмотрел неодобрительно на своего товарища и тревожно – на нас. Чернов невесело усмехнулся.
– А вдруг, значит, мы с товарищем пойдем и заявил, ходил де вот по лесу такой патруль и контрреволюционные разговоры разводил.
– Никаких разговоров я не развожу, – сказал второй ВОХРовец. – А что не бывает так?
– Бывает, – согласился Чернов. – Бывает.
– Ну и хрен с ним. Так жить, совсем от разговора отвыкнешь, только и будем коровами мычать. – ВОХРовец был изъеден комарами; его руки распухли, как и лицо, и настроение у него было крайне оппозиционное.
– Оччень приятно; ходишь, как баран, по лесу; опухши, не спамши, а вот товарищ сидит и думает: вот, сволочи, тюремщики.
– Да, так оно и выходит, – сказал Чернов.
– А я разве говорю, что не так? Конечно, так. Так оно и выходит: ты меня караулишь, а я тебя. Тем и занимаемся. А пахать некому. Вот тебе и весь сказ.
– Вас за что посадили? – спросил я ВОХРовца.
– За любопытство карахтера. Был в красной армии, спросил командира: как же это так? Царство трудящихся, а нашу деревню всю под метелку к чертовой матери? Кто передох, кого так выселили. Так, я спрашиваю, за какое царство трудящихся мы драться-то будем, товарищ командир?
Второй ВОХРовец аккуратно положил винтовку рядом с собой и вороватым взглядом осмотрел прилегающие кусты, нет ли там кого.
– Вот и здесь договоришься ты, – еще раз сказал он.
Первый ВОХРовец презрительно посмотрел на него сквозь опухшие цепочки глаз и не ответил ничего. Тот уставился в костер своими бесцветными глазами, как будто хотел что-то сказать, поперхнулся, потом как-то зябко поежился.
– Да, оно как ни поверни – ни туды, ни сюды.
– Вот, то-то.
Помолчали. Вдруг где-то в полверсте к югу раздался выстрел, потом еще и еще. Оба ВОХРовца вскочили, как встрепанные, сказалась военная натаска. Опухшее лицо первого перекосилось озлобленной гримасой.
– Застукали когось-то. Тут только что оперативный патруль прошел, эти уж не спустят.
Вслед за выстрелами раздался тонкий сигнальный свист, потом еще несколько выстрелов.
– Ох ты, мать его… бежать надо, а то еще саботаж пришьют.
Оба чина вооруженной охраны скрылись в чаще.
– Прорвало парня, – сказал Чернов. – Вот так и бывает. Ходит, ходит человек, молчит, молчит, а потом ни с того, ни с сего и прорвется. У нас на Бобриках был такой парторг. Орал, орал, следил, следил, а потом на общем собрании цеха вылез на трибуну. Простите, говорит, товарищи; всю жизнь обманом жил, карьеру я, сволочь, делал, проституткой жил. За наган, сколько там пуль – в президиум. Двух ухлопал, одного ранил, а последнюю пулю себе в рот. Прорвало. А, как вы думаете, среди вот этих караульщиков сколько наших? Девяносто процентов! Вот, говорил я вам, а вы не верили.
– То есть, чему это я не верил?
– А вообще. Вид у вас скептический. Н-нет, в России все готово. Не хватает одного – сигнала. И тогда в два дня все к чертовой матери. Какой сигнал? Да все равно, какой. Хоть война, черт с ней.
Стрельба загрохотала снова и стала приближаться к нам. Мы благоразумно отступили в Вичку.
ЕЩЕ О КАБИНКЕ МОНТЕРОВ
Вся эта возня со спартакиадой и прочим не прерывала нашей связи с кабинкой монтеров – это было единственное место, где мы чувствовали себя более или менее дома, среди хороших, простых русских людей. Простых не в смысле простонародности. Просто, не валяли люди никакого дурака, не лезли ни в какие активисты, не делали никаких лагерных карьер. Только здесь я хоть на час-другой чувствовал себя как будто я вовсе не в лагере. Только здесь как-то отдыхала душа.
Как-то вечером, возвращаясь с Вички, я завернул в кабинку. У ее дверей на каком-то самодельном верстаке Мухин что-то долбил стамеской:
– Промфинплан выполняете? – пошутил я и протянул Мухину руку.
Мухин оторвался от тисков, как-то странно боком посмотрел на меня. Взгляд его был суров и печален. Вытер руку о штаны и снова взялся за стамеску.
