Апокриф Аглаи

является системой внутренних мышц, ну а все прочее вливалось в нее без всяких препон, то же самое и с едой, главное только, чтобы немного; на следующий день в центре управления все это удалялось, кажется, методом отсоса; химики разработали какой-то механизм, имитирующий пищеварение: то, что она проглотила, разлагалось в желудке, но до определенной степени, чтобы не булькало. Впрочем, хватит об этом.

Видимо, ее смутило выражение моего лица.

– Нет, нет, я собираюсь рассказать совсем о другом. Итак, мы были на танцах. В тот период финансовая база жизни любовников изменилась просто фантастически, потому что курс доллара лез вверх, за один зеленый уже давали девятьсот злотых, а на эти деньги можно было купить, не знаю, помните ли вы, два килограмма сыра или килограмм ветчины, так что денег у Зофьи с Кшиштофом было как снега зимой, поскольку ее сбережения были в долларах, только частью фальшивых, а за квартиру, разумеется, платил КГБ. Мы ходили в дансинги или на дискотеки. Я, признаюсь вам, безумно любила танцевать в Аглае, потому что между моей реакцией и реакцией марионетки было небольшое запаздывание, всего в несколько микросекунд, но тем не менее; поэтому быстрый танец требовал большой ловкости, хорошего чувства ритма, а заодно давал такой эффект инерции, что если сделаешь какое-нибудь размашистое движение, закружишься на месте, то уже трудно остановиться, и тебя так и несет. Так и несет. Замечательное развлечение. Упоительное. Поначалу руководитель группы был против дансинга, но я переубедила его, говоря, что в худшем случае Кшиштоф почувствует, что танцует он лучше, чем Зофья, а результатом при той степени его зависимости, какой мы добились, может стать лишь некая покровительственная нежность ко мне, легкое чувство превосходства, так что бояться нечего. Но потом, когда оказалось, что все прекрасно, это стало отличным развлечением… для меня. Охотней всего мы ходили в «Викторию», тогда самыми большими шлягерами была песенка Тины Тернер «We Don't Need Another Него», а еще негритянского квартета «Бэд Бойс Блю» «You Are a Woman». Кшиштоф перевел припев этой песенки, то есть якобы перевел, в шутку, и звучало это так: «Баба ты, а я мужик, я хочу тебя, как бык, клёво будет, аж невмочь, только дай мне в эту ночь». Он страшно смеялся над этим переводом и вообще был тогда как мальчишка, то есть вел себя по-мальчишески, но мне это даже нравилось, потому что, когда я узнала его, он был скованный, неуверенный в себе, а тут вдруг поверил, что он никому ничего не обязан и что такой, какой он есть, он способен в глазах Зофьи, то есть моих, найти одобрение. Потом, уже узнав из газеты о смерти отца, он заметно потускнел, но тот восемьдесят шестой год был, наверное, для него самым лучшим… Мы танцевали до рассвета, у меня суточный ритм уже давно был сбит, так что я практически не страдала, а вот он через какое-то время выбился из сил и, изрядно пьяный, смешно каялся, ну, мы вернулись домой. А перед этим какой-то незнакомый мужчина пригласил меня на танец, Кшиштоф не возражал, хотя я заметила, что он смотрит на нас, кружащихся на паркете, с таким страшным напряжением, с напряжением собаки, которая ждет еды; для вида, чтобы не уходить с площадки, он переминался с ноги на ногу в ритм музыки, а на самом деле следил за мной – Кшиштоф был страшно ревнивый, особенно после той сказки о проституции. А я вдруг прочла в глазах пригласившего меня мужчины вожделение и поняла, что химики напитали кожу марионетки чем-то, воздействующим не только на Кшиштофа, но и на каждого мужчину, – и с некоторым смущением, но и с чувством превосходства подумала, что могла бы сделать то же самое с ними со всеми, никто не оказался бы в безопасности, ни у кого не было бы средств защиты против могущества Аглаи. Руководству я не сказала ни слова, потому что они, несомненно, пришли бы к вполне резонному выводу: эксперимент на этом можно кончать. Страшно представить, что будет, если кто-то когда-нибудь разработает технологию дешевого производства подобных марионеток, так как эта была все-таки безумно дорогой игрушкой, этаким эксклюзивом для политических противников, причем всего лишь нескольких, которых необходимо было устранить, а при массовом производстве, думаю, можно было бы полностью прекратить, скажем, естественный прирост населения в какой-нибудь стране, потому что в соперничестве с марионетками у женщин не было бы никаких шансов. Стерилизация целых народов, канализирование сексуального влечения – вы представляете себе? Нет, я вовсе не восхищаюсь такими вещами, они меня ужасают. Ну, может, восхищаюсь, самую чуточку. В конце концов, я все-таки принимала участие в работах, которые когда-нибудь смогут оказаться переломными.

– Да, да, переломят хребет человечеству. Мне думается, что вы, по счастью, ошибаетесь. Если вы правы, то достаточно было бы спрыскивать агенток такими духами.

Она вежливо улыбнулась, словно удивленная моим низким уровнем интеллекта.

– Вы не понимаете. Духи смешиваются с естественным запахом кожи, и окончательный эффект предвидеть очень трудно. А это был естественный запах ее кожи, под ним уже ничего не крылось. И ко всему этому специально разработанная, уникальная масса, имитирующая поверхность тела и обеспечивающая скольжение, когда гладишь рукой. Такого удовольствия от прикосновения я никогда не испытывала. Я, – она исподлобья взглянула на меня, – я – женщина – до вас это доходит? Я уж не говорю о пропорциях ее фигуры, результате компьютерной обработки данных со снимков многих манекенщиц… – Она умолкла, словно не желала больше ничего сообщать.

– Вы говорите страшные вещи.

– Извините, – через несколько секунд с поразительной кротостью произнесла она. – Я вновь была в том зале, ощутила то мгновение, забыла о своем позднейшем знании. Позднейших размышлениях. Вы правы. Понимаете, очевидно, это побочные следствия той работы: легко отрываешься мыслью от действительности, воображаемое становится на миг реальным. Почти реальным.

Потом, в восемьдесят седьмом году, после смерти отца Кшиштофа, было уже не так хорошо. То есть для нашего проекта просто великолепно. Кшиштоф менялся прямо на глазах: вел себя все более странно. Он мог часами смотреть на меня или вынюхивать как собака следы моего присутствия. Если бы между ним и мной не было Аглаи, я бы стала его слегка побаиваться. Тогда-то он и начал пить. Его привязанность ко мне обрела какой-то… дикий, двусмысленный характер. Как я думаю, двусмысленный даже для него. Как-то ночью он ни с того ни с сего проснулся; дежурила тогда не я, мне рассказали… И вот представьте такой диалог: Кшиштоф, еще полусонный, открывает глаза, смотрит на Аглаю и говорит: «Мне приснилось, что я был на небе?» Моя сменщица гладит его по лицу: «На небе? А я там была?» А он в ответ: «Да. Ты была Снежной королевой». Интересное объяснение в любви, да? Но утром он сказал, что ничего не помнит.

Думаю, в тот период до него стало доходить, что он превратился в некое подобие наркомана, и ваша книга подтвердила это мое предположение. Как раз тогда он мог еще что-то сделать для себя, и я очень желала ему этого, но в то же время вынуждена была держаться установленных правил. Я расхваливала его стихи, но он бросил писать, словно осознав, что слова не удовлетворяют его. И вообще любая творческая реакция на события перестала быть для него необходимостью. За эти три года из человека, который играл по десять часов в сутки, он превратился в нечто наподобие гриба. Я все время думала, как вырвать его из этого состояния, но меня сдерживали правила проведения эксперимента, и к тому же меня все время прослушивали, так что я не могла сказать ему напрямую: «Старина, возьми себя в руки. Делай что-нибудь: карьеру, деньги, да что угодно!» Человек, черт возьми, это не простейшее с хлорофиллом внутри, а тот, кто осуществляет активный взаимообмен с миром… Что-то получает, но и что-то отдает. Но и я тоже увязла в Аглае. Мы оба были в западне. И вот я неожиданно получила приказ привести марионетку в центр управления, вошла внутри нее в дом, в наш зал, увидела – ее глазами – себя в тех обручах, марширующую на месте. Услышала, как обычно, сообщение: «Стоп. Конец работы». И когда сняла упряжь, стала переодеваться в нормальную одежду, обратила внимание на улыбку на лице руководителя, в которой было безмерное облегчение: «Ребята, мы закончили с этим! Собираем манатки». А мне он сказал: «Ты заслужила полугодичный отдых на Черном море, если только не предпочтешь Кубу». Я стояла как громом пораженная. Техники далее смеяться стали: «Гляньте, как она зависла! Иренка, где у тебя кнопка, чтобы включить?» Один из них схватил меня за грудь, я дала ему по физиономии. Все смолкли. Вообще, он имел право удивиться: за четыре года они насмотрелись на меня в этих обручах, наслушались того, что я говорила Кшисю, особенно по ночам, – я понимала это, не хотела понимать, но понимала и внезапно ощутила себя шлюхой. «Извини, нервы, – сказала я ему, – это все-таки шок». Руководитель обнял меня: «Придется тебе, Иреночка, заново учиться жить. А потом будешь тренировать наших девушек». А я думала только одно: если через десять минут я не окажусь в одиночестве, то кого-нибудь точно убыо.

Женщина впервые сделала неожиданный, резкий жест, а так все время она сидела неподвижно как сова, только надевала и снимала эти свои очки; сейчас она закрыла глаза ладонью.

– Они это предвидели, – через какое-то время произнесла она. – За мной тут же приехала военная