У меня, казалось, уши задымились. А Клавочка хохочет. Озорница!
Теща моя — человек ничего, все усмехается, и никогда не скажешь, что ей пятьдесят лет, розовая всегда, свежая, будто только что из парилки вышла. Лицо у нее щекастое, широкое, а глаза, нос и рот маленькие, случайные на такой обширной площадке. У Клавочки то же самое, она, как говорится, вылитая мать. А красива. Не скажешь, что маленький нос, рот и глаза попали на ее большое лицо случайно. Все в норме как будто. Что касается меня, так я до сих пор не могу поверить, что Клавочка именно меня выбрала себе в мужья, я же рядом с ней — как Крокодил Гена рядом с Мальвиной. Но если честно, то я нисколько не хуже других парней, не рыжий, не белобрысый, рост нормальный, и лицо как будто ничего, а волосы Клавочке нравятся, густые, вьются сами по себе. Правда, мой друг Пепор, а точнее—
Петя Портянкин, считает, что у кого в молодости волосы густые, тем к старости лысина от уха до уха обеспечена. Но что мне сейчас об этом думать?
Так вот о Клавочкиной матери... Человек она хороший: и кормит вкусно, и заботливая, и никогда не разбудит в выходной, даст вволю выспаться, но что ей нравилось моими ботинками заниматься?.. Вычистит их, надраит до блеска и выставит на газетке у порога—любуйтесь. Страшный суд... Да что я за мужик такой, чтоб позволять женщине чистить свою обувь? Раз, другой поговорил по-хорошему — не подействовало. Пришлось искать противоядие...
Ботиночная проблема разрешилась раз и навсегда.
Конфликтуем мы с тещей еще по одному поводу. Она за ночь выпивает чуть ли не графин воды. Пузатая посудина ставится на тумбочку, в которую упирается мои подушка, и посчитай, сколько раз пробка звякнет
А Клавочке смешно.
Ну а тесть... Дома он только присутствует. Я вижусь е ним за столом: в левой руке он держит газету, в тарелку почти не смотрит, поэтому часто тычется в скатерть. После еды он перемещается в кресло-качалку, закидывает ногу на ногу и снова читает, виднеются лишь его лысая голова, пижамные брюки — синее с белым — и тапок без задника на поднятой ноге. Я даже толком не слышал его голоса.
Теща так объясняет поведение мужа: человек находи гея на нервно-ответственной должности — начальник литоколонны. За рабочий день он так накричится на шоферов, что для дома у него не остается сил даже на то, чтобы рот раскрыть. А ему и рта раскрывать не надо: жена предупреждает каждое его желание. Не припомню случая, чтобы она не приготовила ему на обед то, что он любит, чтобы отпустила из дома в несвежей рубашке, или без карманных денег «на всякий случай», или не выключила радио, когда он отдыхает. Вероятно, он считает, что ему живется куда лучше, чем другим мужьям.
А я так весь в будущем. Моя заветная мечта — отдельная комната для нас с Клавочкой. Запереться, зашториться, притаиться и ни на какие звонки, ни на какие стуки не отзываться. Хочешь — читай, хочешь — танцуй. Ни посторонних глаз, ни ушей.
Ничего, потерпеть осталось немного: тестю обещают двухкомнатную квартиру, но, если удастся перевезти из деревни его мать-старуху, дадут трехкомнатную. Кла-вочкина мать давно зовет к себе бабку: та живет одна, с огородом и садом ей уже справляться не под силу, это каждому ясно, но бабка, словно помещица, вцепилась в свою усадьбу.
Теща переживала: «Случись что ночью, а рядом никого: ни врача позвать, ни воды подать». Но теперь это позади: бабку уломали, дом свой она уже почти продала, остались какие-то «бумажные» формальности, так что мы с Клавочкой едем не только отдыхать, но и с определенной миссией: отдохнуть с пользой, съесть все, что вызрело в бабкином саду, навитаминиться до отказа, а затем всем вместе прибыть домой...
Ну и жарища сегодня! Лето набирает силу. В котловане душно: солнце, похоже, направило в это земное углубление всю свою энергию. Спины у рабочих блестят так, будто их только что покрыли коричневым лаком.
Бетон лениво тяжелой серой массой сползает в котлован по деревянному, обитому железом лотку. Мы подхватываем его лопатами и разносим по днищу, за-
стланному арматурой. У меня такое ощущение, точно Я; ступаю по тугой кроватной сетке и она в любое время может выкинуть со мной какую-нибудь штуку: либо подбросит как циркача, либо втянет ногу.
Штыковой лопатой я проталкиваю бетонную кашу в ячейки арматуры. Бригадир предупредил строго: днище держит на себе всю конструкцию очистного сооружения (ого-то мы и строим для химического завода), оно должно быть монолитным, останутся пустоты — с водой шутки плохи.
Арматурой оплетено не только днище, но и стены ко-тлоиапа, все это потом забетонируется, будет сделана гидроизоляция, и тогда загрязненная всякой нечистью иротподстиеннан вода, вместо того чтобы течь в реку и трлиип. там рыб, попадет в нашу ловушку и очистится мри химической обработке.
Цивилизация превращает в свалку не только воздушную оболочку планеты, но и воду. Появилось же пугающее слово «смог»—пожиратель кислорода. Страшный суд... Теперь каждый школьник знает, что человек потребляет в сутки около килограмма сухой пищи, воды - в полтора раза больше. Воздуха пропускает через легкие до двенадцати килограммов. Без пищи может прожить пять недель, без воды— пять дней, а без кислорода не протянет и пяти минут. Задерешь иногда голому, а над городом висит толстенная шапка пыли... Конечно, санитарная служба, или, как их еще там называют, «гигиенисты», что- то делает в этом плане, но не Оолыю она торопится, а тут надо кидаться незамедли-н'лмк), как при вероломном нападении врага, как при катастрофе!..
Вик!—окликает меня Пепор. Он опирается на лопату как на палку, обеими руками, кладет на них подбородок, для этого ему пришлось изогнуться дугой — длинный парень. Длинный, это бы еще ничего, но ко-
I тляи мой друг до того, что все кости пересчитать мож* но, мог бы живым экспонатом в мединституте служить.— Хочешь, новые стихи почитаю?
Я оглядываюсь, нет ли поблизости прораба или бригадира, киваю:
— Валяй!
Пепор резко выпрямляется, отставляет лопату на длину вытянутой руки, откашливается и начинает читать нараспев:
Вьюга, вьюга. Южнее юга —
В Антарктиде ее депо.
Нам с тобой хорошо, подруга,
Потому, что идем мы по...
По земле мы идем, конечно,
А земля под ногами — клад.
Где твое и мое колечко В самородках лежало. А над...
А над нами какое небо!
Восторгайся, благодари...
— Хватит с тебя,— помолчав, сказал Пепор.— Ну как?
Я молчу.
— Как стихи, спрашиваю?
Я делаю вид, будто обдумываю, потом тянусь к его уху:
— Машину ему предок купил, или он ее по лотерейному билету выиграл?
— Какую машину? — недоумевает Пепор. Он достает из кармана что-то похожее на бабий фартук, цветастое, с тесемками, и вытирает шею.
Я отвечаю самым серьезным образом:
— А ту, что в прошлом году возле нашего общежития стояла, помнишь, в крапинку?
— Пошел ты знаешь куда?
— Примерно догадываюсь...
Пепор рьяно берется за работу. Знаю, он долго сердиться не будет, он парень добрый, покладистый. Я перед ним в неоплатном долгу: он приютил меня после демобилизации, помог на работу устроиться, водил в столовую за свой счет до моей первой зарплаты. Судьба спела нас в поезде, в одном вагоне. На остановке наш сосед, который ел только когда все спали, вышел за пином и опоздал. Видим, мчится, позеленел весь,
