Теперь директор вместо домиков стал чертить какие-то цифры.
– Их у вас тридцать шесть человек, а записок одиннадцать. Помножьте тридцать шесть тетрадей на одиннадцать записок. Вы своим анализом до седых волос будете заниматься. И еще: в таком возрасте почерк не установился. В тетради парень так напишет, а в записке – этак.
Поговорили еще несколько минут, и директор принял такое решение: ни он, ни Раиса Петровна со своим классом беседовать не будут. Просто учительница завтра прикажет восьми 'писакам' явиться к Даниле Акимовичу после уроков.
Назавтра, после того, как прозвенел последний звонок, в дверь кабинета робко постучали. Восемь 'писак' гуськом вошли. Последней в кабинет заглянула Раиса Петровна, но не вошла и тут же закрыла дверь. Директор понял, что она конвоировала своих питомцев до его кабинета.
Угрюмые 'писаки' столпились кучкой поодаль от директорского стола. Было заметно, что каждый не прочь спрятаться за других, но устраивать толкотню никто не решается. Довольно долго все молчали, потом кто-то догадался сказать:
– Здравствуйте, Данила Акимович!
– Здравствуйте, здравствуйте! – негромко и спокойно ответил директор. – Вы подойдите сюда поближе и станьте вот тут около меня.
Писаки молча придвинулись к столу и стали около него полукольцом.
Данила Акимович был издерган действиями Мокеева, расстроен травлей Луизы, и все же он не удержался от того, чтобы немного поиграть с ребятами, произвести на них впечатление. Он вынул из ящика все одиннадцать записок и стал аккуратно раскладывать их на столе. 'Писаки' молчали. Они и раньше подозревали, зачем их пригласили сюда, но теперь окончательно убедились зачем. Директор взял наугад одну из записок своими крупными пальцами и стал поводить ею из стороны в сторону, показывая ее текст ребятам. Он поворачивал ее медленно, словно светя ею как фонариком на каждое лицо. Почти все смотрели на записку довольно равнодушно, и только Оганесян вдруг стал чесать нос над правой ноздрей и разглядывать настенный календарь, висевший слева от стола.
– Оганесян, – сказал Данила Акимович, – ведь это ты написал!
Оганесян поднял плечи почти до самых ушей.
– Данила Акимович! Ну вот честное слово!.. Ну вот никогда в жизни такого не писал. Директор отложил записку в сторону.
– Ну, что ж! Честному слову надо верить. А мне показалось, что это ты писал. – Он взял другую записку и продемонстрировал ее ребятам.
Круглолицая, почти совсем беловолосая Нюша Морозова стала быстро краснеть. Буквально за несколько секунд и лицо ее, и уши, и шея сделались малиновыми.
– Ты писала?
Нюша спрятала глаза под локоть и заплакала.
– Ничего я не писала! Ничего я такого не писала! Ничего я не писала! запищала она.
– Ладно! Присядь, успокойся!
Всхлипывая, Нюша села на один из стульев около стены, а директор взял следующую записку. Теперь его подозрение пало на смазливого блондинчика Игоря Цветова. Тот глаз от записки не отвел, но стал слишком часто моргать.
– Ты писал?
– И не думал, – спокойно ответил Игорь и заморгал еще чаще.
Данила Акимович показал еще семь записок. Двое 'писак' хоть и отрицали свое авторство, но тем или иным способом выдали себя, а вот маленькая, как второклашка. Тома Зырянова и толстый Иван Иванов нисколько не изменились в лице. А с последней запиской получилось следующее: директор заметил, что эвенка Гришу Иннокентьева очень забавляет вся эта процедура. Он все время щурил в улыбке и без того узкие глаза, скалил большие зубы и временами даже слегка приплясывал от возбуждения. При этом он то и дело поглядывал на крайнюю слева от него бумажку. Когда директор взял ее, Гриша стал потирать ладони, словно предвкушая большое удовольствие.
– Твоя записка?
– Ага! Моя! – радостно отозвался Иннокентьев и тут же спросил: – Данила Акимович, а как вы узнаете, кто чего писал?
Этот вопрос доставил директору большое удовольствие. Пусть в отношении Иванова и Зыряновой его опыт не совсем удался, зато остальные не меньше Иннокентьева удивлены его проницательностью.
– Да ведь у меня, понимаешь ли, – ответил он Гришке, – разведка неплохо поставлена.
Укладывая записки в стол, директор не заметил, что угрюмые лица 'писак' стали уже совсем злыми, что Оганесян помахивает сжатым, опущенным к бедру кулаком, грозя им неизвестно кому, а остальные тихонько кивают, как бы соглашаясь в чем-то с Оганесяном.
– Успокоилась, Морозова? – сказал директор, задвигая ящик. – Теперь давай подойди сюда.
Морозова подошла, все еще шмыгая носом, а директор подался вперед, положив на стол большие кулаки, и заговорил негромко, с расстановкой, поглядывая то на одного 'писаку', то на другого.
– Значит, такой у нас будет разговор. Я знаю, что эти дипломатические ноты не вы одни писали, писал кое-кто еще. Пригласил я не всех, потому что кабинет у меня маловат, тесно будет. Знаю я также, по какой причине вы пошли войной на Мокееву, почти всем классом на одну. Я знаю, и вы знаете. Так что не будем об этом вслух говорить. Теперь, значит, я вам заявляю и даю в этом честное слово: Луиза Мокеева ни в чем не виновата. Ни перед вами, ни передо мной. А травить ни в чем не виновного человека – это, знаете ли, не годится. – Данила Акимович помолчал. – А отсюда следует: если такое дело будет продолжаться – нашей дружбе конец. И не только дружбе конец: буду наказывать. Крепко буду наказывать. – Директор опять помолчал. – Вот, пожалуй, и все. Теперь, как говорят в армии, можете быть свободными. До завтра!
'Писаки' молча двинулись к выходу, и последний очень осторожно закрыл за собой дверь.
Глава 3
На следующий день Даниле Акимовичу позвонил завроно и сказал, что отца Луизы привлекают к партийной ответственности за какие-то злоупотребления.
– Так что теперь, – закончил Лыков, – ему будет не до военных действий против нас и ваших педагогов.
Эту новость директор, конечно, передал Федору Болиславовичу. И неверующий преподаватель труда перекрестился.
– Ну, и слава богу! Только знаешь, Данила Акимович... ну его к бесу, этот летний клуб! Сидеть с этим народом на крылечке да лясы точить... Сам теперь увидел, что из этого получается. Ты им в шутку слово сказал, будто со взрослыми, а они его на свой лад обернули и тут же действовать начинают... И пиши потом объяснительные записки.
Данила Акимович согласился со своим другом. В тот же день, встретив Раису Петровну, он спросил ее, продолжают ли бросать Мокеевой записки, и учительница ответила, что больше никто не бросает.
– У них теперь какое-то новое увлечение появилось: капроновыми чулками.
– Чулками?
– Да. Как видно, старыми. На первом уроке Оганесян стал учебники из сумки вынимать, а из нее капроновый чулок вывалился. Веду урок, гляжу, а Иванов с Зыряновой (они на одной парте сидят) друг другу чулки показывают. У Иванова черный, а у Зыряновой – коричневый. Потом еще у двоих чулки видела. Не понимаю, что это за игра такая.
– Да это, пожалуй, не игра, – сказал директор. – Лето наступает, а из капроновых чулок можно сачки делать: натянул его одним концом на обруч из проволоки, другой конец укоротил, перевязал, вот вам и сачок... Хочешь мальков для наживки лови, хочешь – бабочек для коллекции.
Весь этот день Данила Акимович пребывал в прекрасном настроении: больше ему не грозила опасность со стороны Мокеева, теперь и с Луизой все уладилось... А на следующий день после уроков дверь его кабинета приоткрылась и чей-то голос тихо спросил:
