– Но зачем кому-то убивать меня? – спросил Маугли.
– …Тебя ненавидят за то, что не могут выдержать твой взгляд, за то, что ты умен, за то, что вытаскиваешь им занозы из лап, за то, что ты человек.
– Я ничего этого не знал, – угрюмо промолвил Маугли…
…Он прервал свои ответы на вопросы, сказал – вернее, выкрикнул – «Больше не могу!» – и быстрыми шагами пошел к двери.
Зал замер. В первые секунды еще никто ничего не понял.
…За эти несколько неверных шагов в голове Егора крутилась в бешеном ритме вся прожитая жизнь, оживали одновременно все строки прочитанных в детстве книг. Он почувствовал, что смерть встала рядом с ним – рука об руку с неведомым, но знакомым «матерым волком, опасным и беспощадным…».
Он узнал, – а вернее, почувствовал, – эту давно, с советских времен, знакомую ему холодную руку. Не знающую жалости к людям. Настороженную к любой незаурядности. Равнодушную к национальной ценности ума и таланта…
«Я пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег. “Это ничего, – подумал я, – это ничего. Раз я в сознании – значит, не убит. Раз не убит – значит, выживу”.
Пехотинцы черными точками мелькали где-то далеко впереди.
“Это ничего, – подумал я, придерживаясь рукой за куст и прислоняя к ветвям голову. – Скоро придут санитары и заберут меня”.
…Струйки теплой крови просачивались через гимнастерку. “А что, если санитары не придут и я умру?” – подумал я, закрывая глаза».
Он потерял сознание и упал.
«…Гром пошел по небу, а тучи, как птицы, с криком неслись против ветра. И в сорок рядов встали солдаты, защищая тело барабанщика, который пошатнулся и упал на землю…»
Егор Гайдар лежал без памяти на полу, и вокруг него метались люди.
«“…Распахните окна! (Широко-широко, так, чтобы совсем не осталось ни стен, ни душной крыши!) Быстро приготовьте шприц! Теперь спокойней!..”
Гром стих. Тучи стали. И ветер прорвался наконец к задыхавшемуся горлу.
Потом Гайдар объяснял, что по всем обстоятельствам он должен был умереть.
Его не хотели попугать – его хотели именно убить.
Те, кто подмешали ему утром в стакан чая, принесенного любезной официанткой, неведомого яда (состав так и не узнали – те, кто его убивали, умеют хранить свои секреты).
После завтрака он почувствовал, что на открытии конференции присутствовать не может, и ушел к себе в номер. Его сотоварищи подумали, что он просто пожалел времени на процедуру открытия.
Лежал в постели, и ему становилось все хуже и хуже.
В середине дня раздался звонок Екатерины Гениевой, директора Библиотеки иностранной литературы, вместе с которой он прилетел в Ирландию на конференцию «Россия и Ирландия: коллективная память».
– Егор Тимурович, сейчас ваш доклад.
– Я не смогу его прочитать. Я плохо себя чувствую.
– Вам нужно встать, одеться и прийти в зал, – с непонятной впоследствии ей самой настойчивой твердостью сказала Екатерина Юрьевна.
Егор ясно понимал, что встать не может. Но с детства воспитанное чувство долга, ответственности – то самое, что заставляло друзей сравнивать его с командиром подводной лодки, – заставило отозваться на настойчивость тона.
Подсознание (сознание, возможно, уже замутилось) того, кто в детстве мечтал стать морским офицером, заставило воспринять услышанные слова как
Это подняло Егора Гайдара с постели, заставило одеться, выйти из своего номера, спуститься в зал и взойти на трибуну. Поэтому когда, прочитав блестящий доклад, через несколько минут Гайдар упал за дверями зала без сознания, у него носом и горлом пошла кровь и начались конвульсии, – он был на людях, а не один в номере, где скорая смерть ожидала его неминуемо.
На Британских островах уже не было ни Конан Дойла, ни Шерлока Холмса.
Не нашлось их и у нас в России.
Кто именно поднес Егору Тимуровичу рукой официантки «дьявольский коктейль» (так назвал Фрэнсис один из своих романов)? Тайна гнусного отравления человека столь яркого ума остается нераскрытой по сю пору.
И мне неизвестно, занят ли кто ее раскрытием.
7. Последние годы
Атос, как все благородные натуры, никогда не делился с другими своими тяжелыми чувствами. Он таил их в себе, стараясь пробуждать в других только бодрость и надежду.
– Три лишних дня ждут того, кто пойдет с нами.
– Три лишних дня? Три дня жизни?
Кайон уверенно кивнул:
– Если мы победим, будем жить вместо восьми одиннадцать дней.
Его долго лечили. Каждый день он ездил в клинику, ему промывали кровь…
Человек огромного ума и аналитических способностей, к тому же сполна наделенный трезвым взглядом на жизнь вообще, на свою жизнь в частности, он понимал, что его жизненные сроки резко сократились.
Те, кто хотели лишить Егора Гайдара жизни, в значительной степени в этом преуспели.
…Теперь, когда он появлялся перед полным залом на презентации своих новых книг, у тех, кто действительно любил его, – а таких среди пришедших на презентацию было большинство, – холод тек по спине: мы видели лицо человека, точно знающего, что дни его сочтены. Смертная тоска пряталась в глубине глаз.
Как-то он почти дословно, как обычно, вспомнил страницы изданной по-русски еще в годы его детства биографической книги Андре Моруа о его любимом писателе – «Три Дюма».
На этот раз его интересовали подробности жизни не писателя Александра Дюма, а его отца. Того, кто был сыном французского маркиза и его чернокожей рабыни и родился на острове Сан-Доминго.
Этот сын стал бравым наполеоновским офицером, и, возвращаясь во Францию из Африки после сражений, попал неожиданно в Неаполитанской республике в руки врагов Бонапарта и оказался в тюрьме.
Неведомые друзья предупреждают его, чтобы он опасался яда. Он отнесся к этому предупреждению внимательно. Тюремный врач принес ему бисквиты и посоветовал есть их размоченными в вине. Врача он не заподозрил.
«Я точно выполнил его предписание, но к двум часам пополудни у меня начались такие сильные спазмы в желудке и рвота, что я не смог обедать. Приступы боли все усиливались, и я лишь чудом не отправился на тот свет. Характер спазм и рвоты свидетельствовал об отравлении мышьяком…
В результате я почти оглох, полностью ослеп на один глаз и меня разбил паралич… Эти симптомы одряхления появились у меня в тридцать три года и девять месяцев, что явно доказывает, что в мой организм ввели какой-то яд…»
Дальше биограф писал, что наполеоновский офицер вышел из тюрьмы полупарализованным и в этом плачевном виде добрался наконец до своей семьи. Через полтора года появился на свет его сын – будущий
