Нардзевский сидел на своем стуле, держа руки в карманах рейтуз. Обветренное его лицо побагровело, губы оттопырились. Он долго молчал.
– Очень может быть… вопреки ожиданиям, – процедил он, наконец, сквозь зубы.
– Это, ad primum. А теперь насчет homagium.[12] Пан барон фон Липовский, первый императорский комиссар Келецкого крайсамта, поручил мне выразить вам неудовольствие по поводу вашего уклончивого отношения к столь важному делу.
– Черт возьми. Я вижу, на моей совести куча грехов…
– Совершенно верно. Вы, милостивый государь, не только не явились лично в Краков…
– Я в Краков? Чего это вы, сударь, вздумали требовать от меня?
– Мы вовсе не требовали.
– Не требовали? А как же?
– Мы ждали этого от помещиков.
– То требовали, то ждали! Нет, сударь мой, я из Вырв тридцать лет не выезжал и не выеду. Не выеду, хоть тресни! Сижу себе тут и баста. Знать ничего не знаю… А первый комиссар фон Липовский… Надоел мне и ваш Краков и все на свете!
– Очень возможно…
– Последний раз я был в Кракове в anno doraini,[13] тысяча семьсот шестьдесят восьмом. Посчитайте-ка, сударь, сколько это будет лет?
– Действительно, – пробормотал Гибль, перелистывая какие-то бумаги.
– Давно уж, сударь, прошли те времена. Вы тогда, сударь, Восточной Галиции и в глаза еще не видели.
– Вы, милостивый государь, верно, там учились? – промолвил чиновник, продолжая разбирать кипы своих заметок.
– Учился! Что вы! Я обучался в Сандомире, в достославной коллегии отцов иезуитов,[14] от которой, правда, и следа нет. Но я не был создан для науки. Сказать по правде, я еле-еле одолел низший класс, да грамматику и syntaxim,[15] а от поэтики и риторики совсем отказался. Краков!.. – повторил он в задумчивости, – ноги моей больше там не будет. Можете, сударь, заявить об этом вашему первому барону из Келецкого чего-то там…
– Из Келецкого округа, – холодно и отчетливо подсказал чиновник.
– Мне все едино…
Гибль незаметно записал что-то в своей книжке.
– Я расскажу вам, почтеннейший, – продолжал шляхтич, – почему я не люблю Краков. Вы сами поймете.
– Пожалуйста, пожалуйста…
– Родителей я потерял еще в раннем возрасте, и опекун над моим наследством, кравчий Ольховский, – вечная память ему! – взял меня из школы, где я только бил баклуши и куролесил. В его усадьбе, в Сеправицах, я провел свою молодость. Сестру мою, мать вот этого юноши, воспитала покойная супруга кравчего. Пан Ольховский, сам человек некогда воинственный, – он бывал в походах с королем Яном, – видя у меня любовь к сабле, благословил меня от имени родителей и в залог послушания, antiquo more,[16] приказал разложить на ковре и собственной своей сенаторской рукой дал мне пятьдесят батогов. Потом он отсыпал в кошелек сто дукатов, дал двух верховых, двух коней (таких, как черти!), нагрудный знак, и сам отвез в эскадрон, который в то время действовал около Мехова. Вот тогда-то я в первый раз увидел Краков. А в последний раз, в последний раз… Да, чтоб он в тартарары провалился, этот ваш Краков! Больше я в такие дела путаться не намерен.
Гость тихо засмеялся и, хитро поглядев на хозяина, прошептал с притворным удивлением:
– Почему же? Вы, милостивый государь, обещали объяснить…
Шляхтич услышал этот возглас и заметил улыбку, но, не смущаясь, продолжал:
– Почему? А вот почему… Я в Кракове выдержал осаду вместе с братьями из Сандомирского и Краковского воеводства и из Саноцкой земли. Десятинедельный приступ выдержал. На моих глазах изменники впустили неприятеля в город, и нам всем пришлось позорно сдаться. Сложили мы, как бараны, оружие и, запертые в Краковском замке, две недели ждали, что с нами сделают. Три наших конфедератских союза[17] – боже мой милостивый! – разделили, и каждый из них граф велел запереть в отдельных залах замка. Не успели мы войти в эти залы, как из потайных лазеек появилась стража и заняла места у дверей и окон. На следующий день пришел помощник коменданта и приказал приготовиться в путь. Двести семьдесят человек нас, одних шляхтичей-офицеров, вышли через Гродские ворота. А за этими воротами нас ждал конвой из карабинеров. Повели нас по болотам и бездорожью к месту назначения. Потом только дали нам подводы, и так вот, медленно, ехали мы на глазах у людей через Скальбмеж, Сташев, Иваниски… За Сташевым идет лесом большая дорога. Ну, оттуда до родных мест рукой подать. Издали виден Святой Крест… Случилось нам ночевать в местечке Богорые. Вокруг постоялого двора, где мы на конюшне лежали вповалку, стоял караул. Встал я поздней ночью, подошел вплотную к карабинеру, когда тот не ждал этого, и в мгновение ока выхватил у него из рук ружье.
– Он спал? – тихо спросил чиновник.
– Зачем же спать! Стоял на карауле!
– Так как же вы?…
Шляхтич болезненно усмехнулся и хрустнул пальцами.
– Не помню уж хорошо, как все это случилось. Довольно того, что он меня… пустил. Бросился я к двери, прошмыгнул мимо домов, выбежал в поле и давай бог ноги! Солдатики подняли тревогу, давай стрелять в темноте, только и слышу, как пули свистят. Не допустил господь… Притащился я через леса в свои Вырвы, босой, оборванный, голодный. А когда переступил порог этого дома, так и поклялся: «Господи Иисусе, даю теперь тебе обет не уходить отсюда». Вот и сижу, как волк лесной. Я, видите ли, сударь, хлебнул в этом Кракове горячего до слез. А ведь это, примите, сударь, во внимание, было в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году. Куда же мне теперь в Краков? Что я там увижу?
– Большие перемены, вожделенные перемены. День семнадцатого августа прошлого года останется навсегда в памяти у всех, кто был его свидетелем. Вся знать Западной Галиции явилась к имперскому комиссару, барону Маргелику, выражая желание присутствовать при въезде его светлости, наместника, князя Ауерсперга.
– Вся знать, говорите вы? Вот как!
– Да. Не все могли быть приняты, особенно в день самого въезда, восьмого августа. Что это было за празднество! Сначала шли в город через мост из предместья Иозефштадт.
– Откуда, простите?…
– Из предместья, которое прежде называлось Подгорьем.
– Прежде называлось Подгорьем?… А теперь Иозефштадтом…
– Цехи, корпус кавалерии, кучера знати, ведущие коней, берейторы, трубачи, за ними польская шляхта на прекрасных конях…
– Берейторы, трубачи и польская шляхта на прекрасных конях…
– Польские дамы в экипажах, свита наместника, наконец, он сам, – а за ним опять корпус кавалерии…
– Клянусь богом, чудное зрелище!
– А в день присяги! От Спишского дворца до костела девы Марии и кафедрального собора в Вавеле[18] стояла шпалерами пехота и кавалерия. Вышли горожане со своими цехами, белое и черное духовенство, депутаты от округов и вся местная шляхта в парадных костюмах, затем все советники губернатора, все чины, академия. Все построились на своих местах. Тишина, мертвая тишина. Вдруг в Вавеле зазвонил большой древний колокол Зыгмунт.[19]
Нардзевский внимательно слушал. То ли от удивления, то ли от восхищения он все покачивал головой, а с уст его поминутно срывались какие-то возгласы.
– Вечером, – продолжал комиссар, – весь город был иллюминирован, и светлейший князь Ауерсперг дал в Сукенницах большой бал, на котором приглашенные веселились до утра. Из обеих Галиций съехалось столько гостей, что Сукенницы не могли всех вместить. Чуть не шесть тысяч шляхты веселилось и ликовало там. За столом под звуки ликований и пушечной пальбы были выпиты тосты…
